Волаглион. Мой господин. Том 2 (СИ) - Баунт Софи. Страница 30

— Да ты гомофоб, — хихикает она.

— Вынужденный!

— Бро-о-ось. Не преувеличивай. Выдохни. И прими.

— Требовать принять то, что не принимается здоровым человеком — это насилие в чистом виде!

— Нельзя смеяться над чужими мечтами, Рекси.

— Поразительно! Когда не надо, ты сама добродетель, а в остальное время — гребаная стерва.

— Передавай крысам привет, — подмигивает она и закрывает дверь. — Они сожрали троих заключенных. Те еще каннибалы.

— Стоять!

Сара нехотя поворачивается.

— Что сделать, чтобы ты освободила меня?

— Честно? Не знаю. Вообще, у меня дикое желание тебя прибить, но увы... нужно потерпеть недельку.

— От ненависти до любви один шаг. Мы на верном пути.

— Уж что мне в тебе нравится, так это оптимизм, Рекси, — лопочет она и опять норовит уйти.

— Сара, прости меня! — кричу вслед.

Ведьма останавливается в дверях, но голову не поворачивает, и я продолжаю:

— Я виноват. Очень виноват. Но пойми и меня, да ты и сама понимаешь, почему я так себя веду. Слабость. Бессилие. Отчаяние. Человек, который уверен в своих силах, который не боится — не кричит от бессилия. А я на дне. Я стараюсь до тебя докричаться, но ты не слышишь! Поставила на мне крест!

Ведьма не оборачивается и не отвечает, лишь неподвижно застывает спиной ко мне, но я замечаю, как она сжимает наличник двери до белых костяшек.

— Прости за то, что разгромил башню, мне очень стыдно. И за картину прости. Она много для тебя значила, да? Девочки на картине... они кем-то тебе приходятся, я давно это понял. Кто ее рисовал? Может, позвать художника, чтобы восстановить ее?

— Я нарисовала ее, — Сара поворачивается, и я готов поклясться, что ее глаза увлажнены, — можешь не распинаться.

— Кто на ней?

— Неважно.

— Мне, правда, жаль.

— Мне тоже.

— За картину?

— За то, что не могу помочь.

Хочу вопить «можешь!», но сдерживаюсь, хотя этот вихрь разрывает изнутри.

— Мы оба пленники. Я понимаю.

Сара подходит и гладит мою щеку.

— Мне даже будет тебя не хватать.

Я теряюсь. Неожиданное заявление. Ладно бы в шутку, так нет — Сара говорит это с похоронным видом.

— Хотел бы сказать то же самое, однако, моя душа будет уничтожена. Может, все-таки отопрешь кандалы?

Она размышляет, поглаживая подбородок.

— Ты пробовал произносить еще какие-то заклинания из книги? Кроме того, которым освободил себя от заклятия, а оно ведь сработало, что удивительно. В тебе живет сильная магия даже после смерти. Странно, что ты ее не чувствовал всю жизнь.

— В детстве со мной иногда творилось странное. Но отец выбил из меня любые наклонности.

— Есть одно заклинание... мучи-и-ительное. Особенно смерть от него. Человека словно поджаривают на электрическом стуле. Заклинание грозовых разрядов. Научить?

— С чего такое предложение?

— Научный интерес.

— Ладно...

— Ты должен четко произнести «ferox fulgur percutiens, accipe meam potestatem» и представить, как энергия клубится у тебя в груди, а потом окутывает жертву, разлагая ее электрическими разрядами.

— Я ни хрена не запомнил.

Сара закатывает глаза, разворачивается и движениями пальцев вырисовывает заклинание на стене.

— Прошу, — улыбается она, шагая спиной к двери. — Ах да. Твои кандалы запечатывают магию. Любые заклинания возвращаются к тебе ударом. В общем, хорошего вечера.

Дверь за ней захлопывается. И клянусь, крысы, которые ютились у стенки, пока здесь были гости и открытая дверь, медленно повернули ко мне морды. Кажется, они что-то задумали...

И какая смерть мучительнее? От заклинания Сары? Или от зубов крыс? В ужасе я бесконечно повторяю:

— Ferox fulgur percutiens, accipe meam potestatem...

ГЛАВА 14. Ничтожество

— Там тараканы!

— Они боятся тебя больше, чем ты их, — кудахтает Инга, пока я корячусь, выколупывая бутылки из-под дивана.

— У меня на них аллергия!

— У тебя аллергия на все, что связано с уборкой.

Я бурчу под нос.

Ползаю по гостиной уже час. Убираем дом к Рождеству. После шести дней праздников гостиная напоминает притон, где сдохла дюжина наркоманов и завелась мусорная барахольщица. Иларий моет полы, гоняет шваброй воду от стенки к стенке. Я собираю хлам. Инга орудует тряпкой (и ускоряющими пинками). Рон якобы нам помогает.

Я мало на что годен в плане уборки: у себя в квартире почти никогда не убирал, раз в месяц вызывал домработницу, а когда появилась Инга, она сама взялась за порядок в моей берлоге. А что теперь? Развлекаюсь в роли пылесоса. Нет, конечно, я могу ничего не делать, послать Ингу к черту, но, во-первых, вылизывание дома здорово фокусирует мысли — оказывается, уборка сродни медитации! — во-вторых, отвлекает от воспоминаний последних дней: откровение о скорой смерти, убийства людей в этой комнате, или скажем, как я сам себя сжег молниями.

Ей-богу, было жесть как больно! Зато теперь я настоящий колдун. Знаю аж одно заклинание!

— Ты заснул там? — вздыхает Инга.

Я выбираюсь уже из-под раковины. Как единственный мужчина, способный починить кран.

— Кто засунул в слив кусок кварца?

— В слив? — переспрашивает Иларий. — Макс вчера крутился здесь. Не знаю за раковину, но видел, как он закапывает камень в кактусе.

— К слову, кактус он наполовину сожрал, — добавляет Рон, понуро восседающий на окне. — Мало я встречал людей, которые жрут буквально все подряд.

— А ты типа помочь не хочешь, жопу там свою поднять, например? — причитаю я, захлопывая дверцу тумбы.

— У меня траур.

— Че?

Рон вытягивает и раскрывает ладонь: в ней засохший паук. Жоржик? Помер? Давно пора. Жаль, на плече Рона сидит Лунтик — тарантул, которого подарила Инга. Неясно, как Рон умудрился его приручить. Удивительно-жуткая связь с пауками. Видимо, это братская связь уродов.

— Всему когда-нибудь приходит конец, верно? — с горечью спрашивает Рон.

— Каждый раз, когда дохнет паук, он философствует, — усмехается Иларий, наливая себе ромашковый чай.

— Конечно, — Инга садится на подоконник, утешающе обнимает Рона. — И знаете, когда-нибудь мы тоже станем свободны.

— Ага. Все, кроме меня. Ибо я скоро сдохну окончательно.

— В смысле? — удивляется Иларий.

Я задумываюсь. Стоит ли рассказывать? Впрочем, какая разница? Решаю, что можно. И начинаю раскачиваться по кухне, словно актер на сцене театра, эмоционально выкладываю балладу о том, сколько мне осталось жить в доме сорок семь. Разглагольствую не хуже Сократа, что демон хочет занять мое тело, что сейчас он в теле моего дедушки, что весь мой род — колдуны, и даже смеюсь, в красках расписывая, как скоро Волаглион будет издеваться над ними в моем совершенно-неотразимом обличии.

— Так вот, почему ты здесь, а не за дверью, — озаряет Рона. — Это многое объясняет.

— Ты умеешь колдовать? — недоверчиво сипит Инга. — Чушь какая-то.

Я усмехаюсь, выставляю руку в сторону корзины с фруктами на столе, сосредотачиваюсь и произношу то единственное заклинание, которому меня научила Сара.

Вспышка молнии. Корзина взрывается. Куски мякоти разлетаются по гостиной. Инга вскрикивает. Рон шлепается задом обратно на подоконник. Иларий — со слов о моей смерти — стоит с лицом, будто ему насильно скормили грейпфрут.

— Теперь верите?

— Охренеть, — синхронно комментируют зрители.

— Да, я восхитителен. Но все это не имеет значения, поскольку скоро меня не станет.

— Не знаю, что и сказать, — мнется Рон, почесывая затылок. — Ну, по поводу твоей кончины. Че не скажи, будет звучать отстойно, да?

— Это ужасно, — пищит Инга.

— А что обычно говорят и желают неизлечимо больным раком? — чешется Рон. — Вот желаю тебе того же. Хреновый ты был мужик, но подобного не заслужил.

— Больные раком просто умирают, а я вообще перестану существовать. Демон сожрет мою душу!