Невеста из империи Зла (СИ) - Барякина Эльвира Валерьевна. Страница 43

Что бы Марика ни делала — разбирала сумки, ужинала, смотрела телик, — она все время думала об одном. И уже давно показывали телеэтюды, давно заглохло радио бабы Фисы, а она все сидела с остановившимися от восторга глазами.

А как Алекс смотрел на нее! Марике казалось, что ее тело до сих пор физически ощущает каждое его прикосновение. Ее колотила дрожь, пальцы немели, а в голове трепетали обрывки каких-то воинственных песен.

«Алекс ведь очень похож на меня, — изумлялась Марика. — Точно такой же упрямый выпендрежник, которому подавай луну с неба. И что нам мешало с самого начала пойти друг другу навстречу?»

Действительно, что? Теперь Марике было ужасно жаль упущенного времени — ведь сколько всего интересного могло произойти, если бы они чуть побольше доверяли друг другу!

«Это все наша дурацкая пропаганда виновата! — ворчала про себя Марика. — Нашим не понравится, что брякнет какой-нибудь американский чиновник, а они почему-то предъявляют претензии всей стране: мол, Америка хочет нас уничтожить. А хочет ли?

Взять, к примеру, Алекса… Разве он желает нам зла? А мама его? А друзья? Да это все равно что говорить, что я, Лена и Пряницкий страстно жаждем уничтожить США».

Заслышав, что Света выбралась из своей комнаты, Марика как была, в ночной сорочке, побежала к ней. Ей так хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями!

Света на кухне пила чай.

— Ты чего полуночничаешь?

Марика остановилась на пороге. Сестра никогда ее не поймет. Ведь она даже в Выборг не хотела ее пускать и говорила, что если ее арестуют, то она не станет носить ей передачи в тюрьму.

— Свет, скажи: что тебе нужно для полного счастья?

— Ну-у… Иногда — просто вовремя пописать.

Они рассмеялись.

— А если серьезно?

Света внимательно посмотрела Марике в глаза:

— Ты что, влюбилась, что ли?

— Не знаю. Мне просто думается…

— И кто он? Тот самый подозрительный боксер?

— Я тебе потом объясню, ладно? — прошептала Марика, закрывая лицо ладонями.

Нет, она определенно не могла рассказать сестре всю правду. Света с Антоном работали в засекреченном научно-исследовательском институте, и любой контакт с иностранцами мог подорвать им карьеру.

Марике очень четко представилось, что они ей скажут: начнут стыдить, взывать к патриотизму и комсомольского долгу… А за всем этим будет прятаться страх — вдруг Марика навлечет на них беду?

— Ну хоть намекни, кто он! — взмолилась крайне заинтригованная Света.

— Ох, дай мне время! — простонала Марика. — У меня и так все в голове сикось-накось!

— Ну ладно, ладно… Иди спать.

«Светка убьет меня, если узнает, что я влюбилась в американца», — обреченно подумала Марика.

— Вроде бы никто из преподавателей ни в чем тебя не заподозрил, — сообщил Бобби Алексу. — А у тебя как все прошло?

Тот неопределенно пожал плечами:

— Хорошо.

— Неужели у тебя с этой русской все серьезно? И что ты планируешь делать, когда истечет твоя виза?

Да откуда Алекс знал! Для него мысли о расставании с Марикой были равнозначны мыслям о смерти: да, мы все знаем, что умрем; ну так что теперь, не жить, что ли?

А жизнь между тем била ключом. Алекс как бы заново изучал Марику и каждый день открывал для себя что-то новое.

В ней уживались замашки потомственной аристократки и женщины из глубинки, которая привыкла тащить на себе весь груз житейских проблем.

Алекс пытался вообразить себе американку, которая утром изучает французскую поэзию, днем прет через весь город тяжеленные сумки с картошкой, вечером идет в оперу, а ночью вручную стирает простыни. Причем в холодной воде, ибо горячую отключили еще на прошлой неделе. В Америке такого просто не могло быть.

Марика вообще представляла собой немыслимое сочетание несочетаемого: отваги и беззащитности, хрупкости и тяжелой каждодневной работы, доверчивости и подозрительности. Даже язык ее был неоднозначен. Иногда в ее классически правильную речь вплетались жаргонизмы, а если ей было плохо или больно, то она запросто могла выдать фразу, достойную какого-нибудь бродяги.

Почему-то Марика казалась Алексу ребенком войны: только этим он мог объяснить себе все ее противоречия. Все хорошее досталось ей от «мира», от семьи, от умных книжек и добрых фильмов; все плохое было реакцией на «войну». Вероятно, точно такими же были юные барышни времен русской революции. Мирная жизнь кончилась, и их вышвырнули из блестящих гостиных в очередь за подтухшей селедкой. Только у Марики не было этого разделения на мирное и военное время: они переплелись в ее судьбе так, что уже невозможно было отделить одно от другого.

«Дитя холодной войны», — вновь и вновь повторял про себя Алекс.

И как же ему хотелось защитить Марику от этой напасти! Обнять, прижать к себе и тихо шептать, укачивая: «Не бойся, маленькая! Я с тобой!»

Лена упросила Марику, чтобы та пошла вместе с ней к гинекологу. Она всю ночь не спала: глаза были красные, руки и ноги — как налитые свинцом.

— Как ты? — спросила Марика, когда они встретились в метро.

— Боюсь… — тихо отозвалась Лена. — Слава богу, хоть ты деньги раздобыла!

— А Мишка как? Не подозревает?

— Вроде нет.

Ехать надо было на другой конец Москвы, в Черемушки. Лена всю дорогу молчала и тайно, через карманы пальто, трогала свой живот. «Я еду на казнь малышни…» — безостановочно крутилось у нее в голове.

Они поднялись на пятый этаж нового, только что отстроенного дома. Дверь у подпольного гинеколога была представительная — обитая деревянными реечками. Блестящие циферки номера, множество замков, на полу — связанный из лоскутков коврик.

Марика занесла руку, чтобы нажать на звонок.

— Не надо! — испуганно остановила ее Лена. — Давай постоим немного.

Они спустились на один пролет и подошли к окошку.

Чтобы скрыть подступившие слезы, Лена выглянула в окно. Внизу, у подъезда, был детский городок. Какая-то молодая мама качала сына на качелях. На нем была рыжая куртка в горошек и зеленая шапка, заколотая надо лбом яркой брошкой. Подлетая вверх, ребенок запрокидывал голову и громко верещал от счастья.

Лена резко отвернулась от окна.

— Пойдем!

Им открыла заспанная женщина с грустной прической.

— Вы к Сан Санычу? По записи? А это кто? — указала она на Марику.

— Это подруга… Можно она со мной? — проговорила, потупясь, Лена.

Женщина смерила Марику взглядом:

— Ладно, пусть подождет в комнате.

Они прошли в полутемную гостиную: цветы в горшках, старое пианино, обилие каких-то ненужных вещей. Над головой — пыльная люстра с хрустальными подвесками.

Женщина поманила Лену в дальнюю комнату:

— Иди, он тебя уже ждет.

— Ни пуха ни пера, — одними губами прошептала Марика.

Лена быстро-быстро перекрестилась:

— К черту.

Хозяйка квартиры ушла на кухню. Оставшись одна, Марика села на край красного дивана. В клетке на стене посвистывала канарейка, на улице шумели машины, а она все прислушивалась к звукам из-за двери, за которой скрылась Лена.

Воображение рисовало ей страшные тазы с кровью и частички детского тела, похожие на резиновые ручки-ножки сломанных кукол.

Из дальней комнаты донесся звук падения какого-то медицинского инструмента.

«Неужели режет?!» — в ужасе подумала Марика.

Ее родственница-акушерка однажды рассказала ей, как делается аборт:

— Берется ложка на длинной ручке. В середине у нее отверстие с острыми краями. И вот этой самой ложкой тебе выскабливают матку. Представляешь, как картошку чистят? Вот это то же самое, только внутри тебя.

Марика разве что в обморок не падала от подобных рассказов.

В квартире было все так же тихо. «Ленка наверняка сознание потеряла, — подумала Марика. — Или врач ей обезболивающий укол сделал? Ведь это же невозможно: по живому резать!»