Невеста из империи Зла (СИ) - Барякина Эльвира Валерьевна. Страница 44
Такие мысли лучше любых родительских наставлений отвращали от общения с мужчинами. Им-то что: встали, отряхнулись и дальше пошли. А женщинам — мучайся, подставляйся под нож кухонному гинекологу. Марика была готова поклясться, что ни за что на свете не допустит до себя никого. Даже по большой любви, даже Алекса.
Но ведь так тоже невозможно жить!
«Ох, Алекс, пообещай, что никогда не поставишь меня в такую ситуацию! Что защитишь и спасешь меня от этого!»
А что, если Лене какую-нибудь заразу занесут? А вдруг что-то пойдет не так? Какое-нибудь кровотечение или прободение матки?
«Бог! Если Ты есть, пожалуйста, сделай так, чтобы у Лены все было хорошо! — страстно молилась Марика. — Что Тебе стоит? Ну не виновата она в том, что случилось! Ну ей в голову не могло прийти, что так все обернется! Будь же милосерден!»
Дверь скрипнула. Марика вскочила.
— Что?!
Лена стояла на пороге — бледная как простыня.
— Врач сказал, что аборт делать поздно.
— Извините, но это уже детоубийство будет! — прокричал из комнаты хриплый мужской голос. — Вы бы ко мне еще на девятом месяце пришли!
Марика обняла рыдающую Лену.
— Он не хочет брать деньги! — всхлипывала она.
Чуть ли не силком Марика вывела ее в прихожую.
— Пойдем… Все как-нибудь образуется…
— Я отравлюсь… Я газ включу…
— Только попробуй!
— Скажите ей, чтоб пошла в женскую консультацию по месту жительства! — прокричал врач. — Пусть ее там наблюдают! Ей рожать скоро!
В очередном своем донесении Миша сообщил, что у Уилльямса с Седых завязался роман и они без разрешения покинули Москву и уехали в Выборг. Вопреки его ожиданиям эта информация ничуть не взволновала Петра Ивановича. Напротив, он даже обрадовался.
— Как раз с помощью подобного компромата мы и можем влиять на людей! — сказал он, любовно подшивая Мишин рапорт в серую папку. — Потребуется нам что-нибудь от твоих друзей, а у нас как раз бумажечка приготовлена: тогда-то и тогда-то Уилльямс нарушил режим пребывания. А Седых вообще забыла про честь и совесть и продалась американцу.
Слова «твои друзья» неприятно задели Мишу. Ему было глубоко наплевать на Алекса, но судьба Марики была ему небезразлична. В конечном счете она являлась лучшей подругой Лены.
Впервые в жизни Миша чувствовал, что делает что-то такое, за что ему стыдно смотреть в глаза человечеству.
«Лена меня никогда не простит, если узнает, что я стукач», — мысленно паниковал он.
А если на факультете узнают? Стукач — это ведь хуже прокаженного, хуже вора, который крадет у своих.
Ему вдруг вспомнилось, как в школе они объявили бойкот одной девчонке-ябеде. Миша уже забыл, в чем именно заключалась ее вина, но жалкая сутулая фигурка отщепенки навсегда осталась в памяти. Ее даже не дразнили — разговаривать с ней считалось невероятно позорным. Ее просто били, задирали ей юбку и подкладывали в портфель всякую дрянь. Каждому хотелось отличиться и показать, как он презирает и ненавидит стукачку.
Потом эта девочка наглоталась каких-то таблеток и ее едва откачали. Но она уже не вернулась в школу — родители увезли ее в другой город.
Как же Мише хотелось все бросить, вернуть все в те золотые времена, когда он еще ничего не знал о работе первого отдела. Но как это сделать, он не имел ни малейшего понятия. Прийти и заявить Петру Ивановичу: «Я увольняюсь»? А что, если он не захочет его отпустить? Ведь Миша собрал компромат не только на Алекса и Марику, но и на себя: вон рапорты за его подписью — в серой папочке хранятся.
«На меня теперь тоже можно влиять, — с ужасом осознал он. — Пригрози мне разоблачением, и все — тут же стану как шелковый».
Такие мысли заставляли Мишу обливаться холодным потом. Он не мог потерять свое общественное положение, не мог потерять Лену. Но именно поэтому он не мог порвать с первым отделом.
Когда похолодало, они стали встречаться у Лены дома. Ее квартира была особой: когда-то, еще до революции, в ней жила знаменитая оперная примадонна. От нее остались потемневший комод, стулья с бамбуковыми ножками и большое зеркало в резной раме.
Мише нравилось разглядывать Ленино отражение в этом зеркале. Она подходила к нему, голая, расчесывала волосы, а ему было видно и ее спину, и большую грудь, и живот с темным треугольничком волос внизу.
— Не смотри на меня! — отмахивалась от него Лена. — Ты же сам говорил, что тебе не нравится, когда я нагишом!
Она тянула на себя халат со стула. А Миша нарочно не давал.
— Раньше не нравилось, а теперь нравится.
В эти часы Миша чувствовал себя как солдат, прибывший в отпуск с фронта. Вот сейчас, в данный момент, он счастлив, а завтра у него не будет ни любимой женщины, ни теплого дома. Он уже убедил себя, что рано или поздно Лена узнает о его грехах, и тогда все рухнет.
«Женюсь! — с отчаяния решил Миша. — Как жена она все будет воспринимать по-другому».
Любовь, страх, запоздалые сожаления — все слиплось в его сердце в один комок. У него ничего не было: все его имущество составлял тощий чемодан, матрас и полка с книгами. Он пока не работал, квартиры не предвиделось, как и на что содержать жену — непонятно.
Но Миша уже не мыслил своего существования без Лены. Он ложился спать и представлял, как она снимает с себя свой голубой халатик. Он просыпался среди ночи и видел перед собой ее лицо. И как мучительно для него было каждое расставание!
В канун Дня седьмого ноября он подошел к Лене:
— Слушай, я должен тебе сказать нечто важное.
— Прямо сейчас?
— Ну да!
— Давай не сегодня, — попросила она. — Поехали после демонстрации ко мне на дачу. Там и поговорим.
Анжелика пребывала в самом мрачном расположении духа. Сегодня на уроке алгебры она столкнулась с настоящим предательством. Подлая Роза пустила по классу записку, в которой было написано следующее: «Всем! Всем! Всем! Капустина влюбилась в американца, который приходил к нам на дискуссионный клуб!» Под текстом была нарисована мерзкая карикатура: девочка в красном галстуке лезет целоваться к дядюшке Сэму в цилиндре. Над галстуком Роза потрудилась особо: ей явно хотелось подчеркнуть, что комсомол Анжелике пока что не светит.
После того как записка обошла весь класс, Трушенков сделал из нее самолетик и запустил его прямо Анжелике в лицо.
— Ты! Овца! — прошипела она Розе, показав ей кулак.
В ответ та захихикала.
— Эй, Капустина, ду ю спик инглиш уже?
— Крути педали, пока не дали!
— Капустина! — прогремел грозный голос математички Татьяны Федоровны. — Выйди вон из класса!
Эта несправедливость добила Анжелику. Едва сдерживая слезы, она вылетела в коридор. Роза определенно заслуживала самого жестокого наказания. Понятное дело, ей было просто завидно. Ее позорный Вадик ни в какое сравнение не мог идти с великолепным Алексом.
До конца урока было еще целых тридцать минут, и от нечего делать Анжелика пошла слоняться по школе. Из классов доносились голоса учителей, в кабинете музыки тренчало разбитое пианино и нестройный хор выводил: «Солнечному миру — да, да, да! Ядерному взрыву — нет, нет, нет!»
Оказавшись рядом с Пионерской комнатой, Анжелика уселась на батарею и достала из кармана медальон в виде сердца. Это был подарок Димки из Запорожья — серебряная крышечка в завитушках, крошечный замочек, а внутри — место для портрета любимого человека. Вообще-то раньше там лежала фотография самого Димки, но после встречи с Алексом Анжелика безжалостно ее вырвала.
Отстегнув от фартука пионерский значок, она с усердием принялась выцарапывать на внутренней стороне крышечки слово «Alex». Работа продвигалась медленно: держать иголку от значка было неудобно, пальцы постоянно соскальзывали…
Вот уже почти целый месяц Анжелика полноценно страдала по Алексу. В своем воображении она не раз разыгрывала роскошные картины их новой встречи: он непременно узнает ее, удивится, начнет расспрашивать о школе и вообще о том, как идут дела. А потом предложит гулять с ним.