Невеста из империи Зла (СИ) - Барякина Эльвира Валерьевна. Страница 66
Миша вышел от Петра Ивановича на подгибающихся ногах.
Ленку еще приплели сюда… Да она пощечину ему влепит, если он только заикнется о разрыве с Марикой. А с самой Седых было все кончено.
«Насколько же мы не жалеем людей! — в бессильной тоске подумал Миша. — А вдруг они однажды кончатся? Всех растратим, всех раздавим и с кем останемся? Родина — это ведь не земля и не правительство, а именно люди — такие, как есть. Получается, что на словах-то мы эту Родину любим, а на деле…»
Назад на семинар Миша уже не вернулся. Как был, не заходя в гардероб, он вышел на улицу. Достал сигарету.
«А ведь я еще в школу КГБ хотел поступать, — горько усмехнулся он. — И работал бы таким же давильщиком людей, как Петр Иванович, — без тени сомнения в своей правоте».
Запрокинув голову, он подставил лицо ветру.
Или Родина — это все-таки не люди, а что-то иное? Какой-нибудь тайный механизм, который может сплотить воедино, кинуть в бой, заставить отдать последнее… И в то же время — равнодушно переехать тяжелой танковой гусеницей?
От сострадания, беспомощности и гнева Мише хотелось плакать.
«Родина моя! Скажи, что тебе от нас нужно? Мы принесем, мы сделаем, мы все силы положим на то, чтобы тебе было хорошо. Только люби нас! Береги нас! Ведь мы — дети твои».
ГЛАВА 25. МЛАДШИЙ ПТЕНЕЦ
Марика отправила телеграмму родителям: «Волнуйтесь. Прибуду в субботу колбасным. Ваш младший птенец».
«Колбасный» — так издревле называли поезд «Москва — Горький» за стойкий запах копченой колбасы, укоренившийся в его вагонах. Командировочные и гости везли из столицы все, что только можно: сыры, апельсины, бананы, шпроты, сосиски… Ничего этого в горьковских магазинах не видали с незапамятных времен.
Марика помнила, что в детстве она ждала папиного возвращения из Москвы больше, чем прихода Деда Мороза. Папа привозил «деликатесы». Он всегда появлялся в доме под утро. Света и Марика, еще в ночных рубашках, с ликующим визгом неслись на кухню, где на столе стоял рыжий портфель. Гордясь добычей, папа по очереди доставал гостинцы, а Света и Марика подпрыгивали от нетерпения: «Еще! Еще!»
А теперь уже они сами привозили в дом полные сумки продуктов, чем неизменно восторгали родителей.
Марика долго думала, как сказать родным о том, что она вышла замуж. Телефонные разговоры несколько раз подходили к тому, чтобы выложить им всю правду, но она так и не смогла пересилить себя. Слишком уж четко ей представлялись и папино недоумение, и мамины испуганные слезы.
Но после того как Миша передал Марике свой разговор с начальником первого отдела, она поняла, что дальше тянуть некуда. «Я ни о чем не жалею, — повторяла она свою оправдательную речь перед родственниками. — Есть вещи, которые важнее института и важнее карьеры».
Когда-то Марика надеялась, что после замужества ее жизнь изменится: все-таки вместе со штампом в паспорте у их с Алексом любви появлялось законное право на существование. Но все осталось на своих местах: Марика все так же не решалась привести его к себе, все так же ничего не могла рассказать сестре, все так же дергалась от каждого телефонного звонка.
Общество не одобряло браков русских с иностранцами, и с этим ничего нельзя было поделать.
Ох, как же Марике хотелось, чтобы родители встали на ее сторону! По сути, она именно за этим и ехала в Горький — искать себе союзников. Ведь насколько легче переживать трудные времена, когда хоть кто-то одобряет то, что ты делаешь!
Ей отчего-то казалось, что ее родители обязательно должны полюбить Алекса. Но при всем своем желании она не могла взять его с собой: город Горький был закрыт для иностранцев, ибо в нем понастроили слишком много военных заводов.
«Я подготовлю родителей морально, а потом привезу их в Москву и познакомлю с Алексом,— решила Марика. — А мама поможет мне повлиять на Свету, чтобы та не сердилась на меня. Мама — лучший миротворец в мире».
Приезжая в Горький, Марика всегда немного волновалась. Было как-то странно, что здесь ничего не меняется: то же здание вокзала, та же автобусная остановка, та же серая громада универмага напротив.
Папа — в пахучем овчинном тулупе и лохматой шапке — встретил ее на платформе.
— Дочка! Привет! — закричал он зычным басом. Выхватив у Марики сумки, он расцеловал ее в обе щеки. — Ну? Как ты? Нормально доехала?
— Нормально.
Марика обожала, когда папа ее встречал. Когда она была маленькой, он всегда заходил за ней после музыкальной школы или тренировок по художественной гимнастике.
— Вот бы мой папа меня так любил! — говорила ей с завистью одна школьная подружка. Своего отца она ненавидела и боялась — он был алкоголиком и регулярно ее бил.
О, папа Марики был совсем другим! Даже сейчас он суетился вокруг нее и рвался проявить широту души:
— Так, ты стой здесь, а я сейчас поймаю такси!
— Да ладно, на общественном транспорте доедем, — уверяла его Марика.
Горький, город детства… Она смотрела в окошко автобуса и улыбалась. Здесь был совсем другой, отличный от московского, мир. Потише, помедленнее, поспокойнее… Прянично-разноцветный «Детский мир», мост через замерзшую Оку, дома, заводы, дымы…
Папа шумел на весь автобус, рассказывая дочери, что сосед снизу, Гоша Тимофеев, все спрашивал, когда она вернется домой.
— Говорит, соскучился очень. Сколько вы с ним не виделись? Полгода? Год?
При этих словах сердце Марики болезненно сжалось.
Гоша был ее одноклассником. Они с ним часто выходили к подъезду встречать мусоровозку, потом прятали пустые ведра под лестницей и мчались во двор играть. Однажды эти ведра кто-то спер — Марике ничего не было, а Гоше бабушка надрала уши.
— Устроился слесарем в цех, — хвастался Гошиными успехами папа. — Большие деньги зашибает. Девчонки за ним табунами ходят, а он все о тебе вспоминает — ни на кого смотреть не хочет.
Сейчас сказать папе, что Тимофееву придется подыскивать себе другую невесту, или пока подождать?
— Приехали с орехами! — продекламировал папа, когда они подошли к родному подъезду.
— Доченька! — воскликнула мама, открыв им дверь. — А похудела-то как! Да дай я на тебя насмотрюсь-то!
В квартире витали запахи жареного-пареного — как всегда, мама наготовила целую кучу еды. Марике выдали ее старые зеленые тапочки, проводили на кухню, вымыли привезенный ею апельсин. Мама сияла и пыталась одновременно накормить ее, напоить и расспросить.
— Может, молочка хочешь? Я только что свеженького принесла.
В Москве молоко продавалось в картонках, а тут — только в тяжеленных стеклянных бутылках, которые потом надо было сдавать. Марика помнила, как ее посылали в магазин: «Купи кефира, сметаны, молока…» Едва допрешь все это до дома.
Мама села напротив дочери, подперла щеку ладонью.
— К нам сейчас дядя Петя придет, обедать будем…
Судя по звукам, папа уже выдвигал стол на середину большой комнаты.
— Мать, скатерть-то у нас где?
— На антресоли!
— На какой?
Папа никогда не помнил, что где лежит. Если ему не задавали направление, то он не мог найти даже собственную бритву.
Марика смотрела на весь этот бедлам и волновалась все больше и больше. Как сказать? Как пресечь эту веселую суету?
«Позже. Вечером во всем признаюсь, — решила она. — Пусть хоть сейчас немного порадуются».
Родителей было жалко до кома в горле.
Вскоре затрещал дверной звонок и в квартиру ввалился бородатый дядя Петя, мамин брат — злостный бабник и алиментщик.
— Ба! Невеста! — радостно заорал он, увидев Марику. — Мать, ты видала, какая у нас невеста вымахала?!
— Иди руки мой! — велела ему мама. — Обед стынет.
Обедать дядя Петя любил почти так же сильно, как ухаживать за женщинами, и потому поспешил в ванную.
— Ну что, Москва-то еще стоит? — спросил он, когда все уселись за стол.
Марика наложила всем салату.