Война Крайер (ЛП) - Варела Нина. Страница 42

– Ты ей не слуга, – сказала она, пытаясь разобраться в вопросах, которые задавала себе весь день. – Ты… она обращается с тобой не как со слугой. Ты её советник. Как это получилось, Сторми? – она уставилась на него так, словно ответ должен был отразиться на его лице. – Что с тобой случилось?

– Я тебе расскажу, – пообещал он, – но позже, не сейчас. Здесь нас могут услышать.

– Позже… – медленно повторила Эйла, по-прежнему пребывая в шоке. – И сколько же у нас времени? Где ты был? Что с тобой случилось? – снова спросила она.

– Всё слишком сложно, Эйла – вздохнул он.

– Не разговаривай со мной, как с маленькой, – прошипела она. – Не смей говорить так, будто я не знаю, что такое "сложно".

– Есть вещи, которых ты не...

– …понимаешь? – она отшатнулась, настолько потрясённая, что чуть не рассмеялась. – Ты чертовски прав, кое-чего я действительно не понимаю. Например: не понимаю, как ты 6 лет жил в Варне? Ты втёрся в милость королевы, пока в твоей родной стране люди умирали каждый день, набеги не прекращались, и... я была здесь. Я была здесь, а ты не вернулся за мной. Ты прав: я этого не понимаю.

К её ужасу, на последнем слове голос дрогнул.

– Не кричи, Эйла, – сказал Сторми. – Звёзды и небеса, держи себя в руках.

Она уставилась на него.

И глубоко вздохнула.

– Я спокойна, – сказала она. – Я тут целый день тем и занимаюсь, сто контролирую себя. Как, по-твоему, я оказалась здесь, в этом дворце? Как, по-твоему, я стала… служанкой пиявки? Последние 5 лет я шла к этому каждый день.

– К чему "этому"?

Сказать ему? Слова уже лились из неё потоком. Сопротивление. Шпионаж. Железное Сердце.

Месть.

Какое-то время Сторми молча смотрел на неё. Она вспомнила, как раньше умела читать это молчание; теперь оно было похоже на невыносимую тяжесть.

– Не стоит переходить Киноку дорогу, Эйла. Тем более одной. Это небезопасно.

Она усмехнулась:

– Кто бы ещё указывал мне, что безопасно, а что нет.

– Ты вообще представляешь, что такое Движение за Независимость? Ты хоть представляешь, во что ввязываешься?

– Я знаю достаточно.

– Боги, Эйла! Ты ничего не знаешь. Оно может показаться безобидным на первый взгляд, но под ним нет ничего, кроме темноты. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, ты будешь держаться подальше от всего, что связано с ним.

Эйла едва сдержалась, чтобы не закричать: "Не указывай мне, что делать!" – как истеричный ребёнок. Частично проблема заключалась в том, что, вопреки её желанию, его слова западали ей в душу. В самом деле: что ей известно о Движении за Независимость такого, чего не говорил бы сам Кинок?

– Тебя долго не было, Сторми, – сказала она, отбрасывая сомнения в сторону. Если и она в чём-то уверена, так это в своём гневе. – Ты ушёл. А теперь слишком поздно. Ты не властен надо мной. Я обещала. Что бы ты ни сказал, меня это не остановит.

– Ты всегда была такой, – вздохнул он. – Малышка Эйла, которая вечно что-то затевает. Ты уже забыла о крысах?

– Это не имеет к делу никакого отношения, – возразила она. – Это было... я была ещё ребёнком.

– В сущности это одно и то же.

– Нет.

– Подумай об этом, Лала.

– Не называй меня так...

* * *

Стояло жаркое и душное лето. Все в деревне потели, всё покрылось коркой соли и кишело слепнями. В воздухе пахло гниющими морскими водорослями. Эйле было шесть, может быть, семь, она была достаточно взрослой, чтобы знать определённые вещи: мы бедны, мы голодны, что-то плохое живёт на северных утёсах, мама и папа напуганы, ходят слухи о налётах – но слишком маленькой, чтобы понимать, что надвигается, или насколько всё плохо на самом деле, или насколько близки они к смерти каждый час, каждый день.

Но Эйле хотелось помочь.

Ей хотелось испечь хлеб.

Идея была простой. Практически все в деревне получали пайки: зерно, соль, масло. Эйла месяцами не ела хлеба. Семья питалась солёной рыбой.

Она знала, как испечь хлеб: смешать муку с водой и дать настояться; она знала, как раскатать тесто, посолить его, нарезать ломтиками и на какое время оставить его в горячей золе очага.

Итак, в течение нескольких недель она тайком брала по ложке муки из зернового пайка каждую пятую ночь, такое маленькое количество, что мама ничего не замечала. Она украла щепотку соли с порога дома старухи Эйды, которая верила, что соль отгоняет злых духов, демонов и пиявок. Последним, что она достала, был горшочек с мёдом, вернее, его остатки, немного мёда, который мама дала ей в качестве редкого лакомства после того, как они израсходовали остаток своего пайка. Было трудно сохранить мёд вместо того, чтобы разбить горшок и дочиста вылизать осколки, но Эйла отличалась большой сила воли.

Мука, соль, мёд: она спрятала всё это под расшатанными половицами под своей кроватью, ожидая, пока летний воздух немного подсохнет. Каждую ночь она засыпала, представляя выражение лиц своих родителей, когда она преподнесёт им идеальную буханку сладкого чёрного хлеба, ещё дымящегося на углях. В те ночи в её желудке было пусто.

Однажды утром она проснулась от крика.

Она резко вскочила с кровати: "Это налёт?" – и вскрикнула от ужаса, когда её нога приземлилась на что-то мягкое. Это "что-то" противно завизжало в ответ, а затем вывернулось из-под её ноги. Тут Эйла увидела, что мать орудует сковородкой, брат – веником, а отец топает по полу в своих рыбацких сапогах – а на полу колышется и извивается какая-то тёмная масса...

Крысы.

На полу копошилась, должно быть, сотня крыс, они шипели и карабкались друг на друга, их костлявые розовые хвосты шевелились, как змеи. Они прогрызли себе путь сквозь расшатанную половицу под её кроватью. Они съели муку и соль, даже сунулись в пустой горшочек из-под мёда и вылизали его дочиста.

Они съели всю солёную рыбу. И маринованную тоже.

Весь мамин мучной паёк.

Весь ячмень, и водоросли, и сало, и яйца. Всё пропало.

* * *

– Это было много лет назад, – сказала она сейчас, запихивая крыс и их ужасный мускусный запах в самый дальний уголок сознания. – Я была ещё ребёнком, как и ты.

– Да, – сказал он. – И я вырос.

"Что, чёрт возьми, это означает? Ты предатель и трус!" – хотелось крикнуть ей, но она сдержалась.

– Да. Ты точно вырос. Где-то. Но где? Куда ты вообще пропал? После того, как ты... после того, как... я думала, что ты... я думала, что ты погиб. Ты хотя бы представляешь, каково мне было? – слова застряли у неё в горле, и она стиснула зубы, чтобы не закричать. – Твой труп. Он весь обгорел. Это был ты – я видела. И ты так и не вернулся, Сторми. Ты так и не вернулся.

Сейчас она ничего не могла с собой поделать. Слёзы текли по лицу, и она сердито тёрла их по щекам, пытаясь вытереть, но это было бесполезно. Как он посмел исчезнуть? Как он посмел быть живым всё это время и ни разу не протянуть руку, не успокоить её, не дать о себе знать?

Это был совершенно новый вид боли, острой и мучительной, которую она подавляла весь день, поняла она, а теперь эта боль бесконтрольно прорвалась наружу.

– Эйла, – его рука легла на её руку, а затем он нежно коснулся золотой цепочки, которая всегда была там, прямо под отворотом её рубашки. – Ты по-прежнему носишь его, – прошептал он.

Она задрожала. Конечно, она носит ожерелье. Это было единственное, что осталось у неё от прошлой жизни – память о нём.

Внезапно это оказалось слишком. Она почувствовала, что вот-вот разобьётся вдребезги. Она отпрянула от его прикосновения, ударившись спиной о стену.

– Не прикасайся ко мне.

– Эйла… – в его голосе да и во всём лице читалась боль. Она помнила этот взгляд. Конечно, помнила. Она запомнила каждый взгляд. – Ты знаешь, мы не можем здесь разговаривать, – сказал он. – Не здесь. Я могу сказать тебе – я сбежал. В тот день, после налётов. И меня нашла… группа, которая... Послушай, Эйла, они приняли меня к себе и говорили со мной. Они заставили меня поверить всему, что они говорили: о пиявках, о том, что мы должны сделать, чтобы остановить их. Они заставили меня поклясться, что я никогда не вернусь искать тебя. Я должен был пообещать, иначе они бы сделали что-нибудь ужасное. Я должен был пообещать, я… Эйла, – теперь он перешёл на шёпот, и приступ страха пробежал по её телу.