Синдром самозванца (СИ) - Че Виктор. Страница 6

Кто будет платить непрофессиональному профайлеру двести пятьдесят тысяч рублей? Это не пять тысяч, не десять и даже не пятьдесят. А потом еще шестьсот тысяч, если удастся выполнить задачу. Офигеть же. Поймите меня правильно, я возбужден и взбудоражен, как детсадовец, не только из-за денег. Точнее, не столько из-за денег, сколько из-за того, что мне готовы их отдать за выполнение работы профайлера. Если бы речь шла о каком-то судебном деле, суперсложном, на несколько десятков миллионов, или в результате у кого-то бы образовалось право собственности на вещь, которой в природе раньше не существовало, то я взял бы эти деньги и был спокоен. Ибо это моя профессия, у меня есть диплом, соответствующий опыт, знания, навыки, и это подтверждается не только документами «государственного образца», но еще и картотекой судебных дел, отзывами клиентов… А профайлинг — мое хобби. Все, что у меня есть, — конспекты зарубежных лекций и научных статей, преимущественно выпущенных ФБР, переводные научпопы и тот знаменитый детектив про неумеху-профайлера. Это ненастоящая работа. А за нее готовы платить настоящие деньги. И немаленькие.

Могу ли я взяться за дело? Я даже сути его не знаю, потому что Диана ничего толком не сказала. Если, предположим, нужно по материалам реального уголовного дела что-то определить или помочь с бизнесом, то это одна история. А если дело еще на расследовании? Я верю в свои профессиональные навыки настолько, что могу взяться за дело и тем более рассчитывать на гонорар? О чем я вообще? Блин, даже в голове звучит бредом. Я же никогда не учился на профайлера. Я только прочитал все, до чего смог дотянуться, и на том мои источники закончились. Разве это базис профессии?

— А как же я должна экспертизу эту оплатить? — взвизгнула мадам, прижимая маленькую ладошку к обширной груди. — Почему за мой счет? Это они на меня наезжают!

Голос мадам стал истеричным, с нотками рыка. Пока я был в мыслях, из совещательной комнаты — по сути, кабинета — вышла судья, облаченная в черную мантию с серебристым орнаментом на плечах, быстро-быстро зачитала определение, положила лист на стол и села.

— У вас есть вопросы? — спросила она у ответчицы.

— Да! У меня есть вопрос! Доколе вы будете защищать этих бандитов? Когда наша страна станет наконец свободной? Что это за закон-то такой? Откуда у меня деньги на этого вашего эксперта? Почему меня, честную женщину, притащили в суд и заставляют платить?..

— У меня нет вопросов, я посмотрю дату следующего слушания в картотеке, — быстро сказал я, улыбнулся и вышел из зала суда.

4 мая 2018 года.

О том, что на борту кто-то умер, Вероника узнала одной из первых. Это случилось практически сразу после вылета из Шереметьево.

Рейс был дневным с быстрым угасанием — самолет летел против солнца, прямо во тьму. Когда летишь обратно, из Пекина в Москву, то обгоняешь солнце и как будто бы вылетаешь из мглы в светлое будущее. Примерно так она представляла себе эту поездку в Пекин — не по отношению к Китаю, конечно, а по тому, что ей предстояло там делать на протяжении двух с половиной недель. Блуждать во тьме прогностической конференции надвигающихся пандемий, надеясь на лучшее.

Едва самолет выровнялся, Веронике тут же заложило нос. Она знала, что будет дальше — если срочно его не «пробить», то через полчаса начнут «стрелять» уши, разноется голова и мир кончится. Вероника покопалась в сумочке, нашла назальный спрей. Рука нащупала упаковку со снотворным. Выпить, что ли? Провалиться в мягкий, ненавязчивый сон, в котором, как в перине, утонет добрая часть пути. Она задумчиво покрутила в руках стаканчик с водой, который ей любезно принесли. Улыбнулась рекламной надписи на боковой стенке стаканчика: «Даже в полете с нами не страшно!». Ох уж этот креатив страховых компаний! Ярче них только ребята из «Бургер Кинга». Она выколупала таблетку из блистера, но принять ее не успела, потому что по громкой связи объявили:

— Уважаемые пассажиры, к вам обращается командир воздушного судна. Если среди вас есть врач, просьба сообщить об этом бортпроводникам. Спасибо за ваше содействие!

В бизнес-классе не было ни одного врача, судя по тому, что никто не отозвался, и стюардессе пришлось войти в салон экономкласса. У нее были расстегнуты верхние пуговицы на блузе, пиджак перекошен, прическа сбита. Вероника затолкала таблетку обратно и подняла руку. Бортпроводница напряженно улыбнулась и попросила проследовать с ней на кухню.

Это помещение отделено от салона толстой темно-синей шторой, задача которой — не только скрыть от пассажиров все происходящее на кухне, но и заглушить разговоры экипажа. Сейчас там, кроме Вероники, находились один из пилотов и та самая растрепанная бортпроводница.

— Добрый день, вы врач? — спросил пилот.

— Здравствуйте, да. Меня зовут Вероника.

— Очень приятно, спасибо, что откликнулись. Я Павел, командир воздушного судна. Вы можете констатировать смерть на борту?

— Нет, не могу, — ответила Вероника, — вам же не хуже меня известно, что юридически человек не может умереть в полете. Даже если это на самом деле так, объявим на земле.

— Да, я это знаю. Я имел в виду, можете ли вы подтвердить, что человек умер? Мы обязаны проводить реанимационные действия вплоть до объявления смерти или передачи больного медикам на земле. Целесообразно ли?

— А где пациент? — спросила Вероника.

Перед ней стояли два вполне живых человека: бортпроводница и пилот, пышущий здоровьем, но с тенью озабоченности на лице.

— Там, — пилот кивнул головой в сторону кабины.

— Умер пилот? — спросила Вероника и почувствовала, как у нее моментально замерзли пальцы. Она знала, конечно, что пилотов в кабине двое, а на таком дальнем рейсе, возможно, летит еще и запасной в салоне. А если нет и второй погиб, как лететь-то будем? Справится командир в одиночку? Выглядит он слишком молодо и несолидно, ему, наверное, и тридцати-то нет. К нагрудному карману прицеплены очки-«авиаторы», которые ему в ночи ох как нужны. Одни понты.

— Нет, моя коллега, — тихо ответила бортпроводница. — Точнее, мы думаем, что она умерла.

— Показывайте.

— Конечно.

В маленький коридорчик упирались три двери: одна туалетная, другая вела в кабину пилотов, а за третьей, по всей видимости, была каюта. Бортпроводница потянула эту дверь на себя. Показались две полки, как в поезде. Как будто плацкартную «боковушку» перекрыли дверью. Гроб что ни на есть.

На нижней полке лежала женщина в форме: белая блуза, синие пиджак, юбка и туфли на небольшом каблучке. Блузка на груди впопыхах расстегнута — видно, пытались делать массаж сердца.

— Ей стало плохо сразу после взлета, — объяснила бортпроводница. — Жаловалась, что очень кружится и болит голова. Она не смогла встать с кресла. Я помогла ей перебраться в каюту, потому что шторки открыты, пассажиры бы испугались. Как только она легла, сразу начало трясти. Будто лихорадка. Затем она потеряла сознание. Я начала ее прокачивать, но все без толку.

— А что из медикаментов вы ей давали?

— Ничего. Мы не имеем права вскрывать аптечку. Только врач может.

Освещение в каюте было очень плохим, не помогала даже лампа для чтения, она светила зачем-то вверх и никак не направлялась куда нужно. Вероника прижала пальцы к вене на запястье, потом на шее. Пульса нет. Кожа холодная. Дыхание отсутствует, но на такой высоте и с таким уровнем шума расслышать точно невозможно.

— У вас есть фонарик? — гнусаво спросила Вероника. От того, что она наклонилась над телом, нос вообще перестал функционировать.

— Да, вот, возьмите.