Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир. Страница 29
В первой половине мая в Могилеве, где размещалась Ставка, проходил учредительный съезд Союза офицеров армии и флота. Присутствовали около 300 делегатов, на три четверти представители фронта. На открытии съезда М. В. Алексеев заявил: «Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед, и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть». В очередной раз было сказано, что офицеры должны слиться с солдатами в «одну дружную семью». Поднятию дисциплины должен был способствовать лозунг «Россия в опасности!». О нуждах солдат говорилось немного. Было заявлено, что России необходим военный контроль над проливами. Прозвучало недовольство Петроградским Советом. В конце работы съезда пришло известие о снятии М. В. Алексеева с поста Верховного главнокомандующего. Сообщение было выслушано при гробовой тишине; съезд избрал генерала почетным членом Союза, назвав его уход «тяжкой потерей для России». Съезд был республиканским по духу. Тем не менее низы продолжали подозрительно относиться даже к «левым» офицерским организациям.
11 мая А. Ф. Керенский подписал «Приказ о введении положений об основных правах военнослужащих», более известный как «Декларация прав солдата». В этом документе провозглашалось предоставление солдатам всех гражданских прав. Вместе с тем ограничивалось право солдат на выбор командного состава, с одной стороны, восстанавливалось право применения оружия офицером против солдат на фронте – с другой. Это открывало широкий простор для антиправительственной демагогии. Большевики сразу же назвали документ «декларацией бесправия». Не случайно позднее «Гроза» поставила большевикам в заслугу то, что они «объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся подчиниться правительству из жидов-банкиров, генералов-изменников, помещиков-предателей и купцов-грабителей». Разумеется, большевистское «интернационалистское» руководство было далеко от использования подобной терминологии. Однако «стихийные большевики» получили возможность активно использовать лексику черносотенцев. Язык культурных верхов все больше расходился с языком полуграмотных масс.
16 мая в Петрограде состоялась манифестация бежавших из плена инвалидов и родственников военнопленных. Состоялся митинг у Таврического дворца. Ораторы выступали с гневными упреками правительству и особенно Совету – они до сих пор не позаботились об облегчении участи военнопленных. И такие упреки множились со всех сторон.
Возмущение солдат подчас оборачивалось жуткими кровавыми акциями. 25 мая в действующей армии был застрелен генерал-майор П. А. Носков, командир 184‑й пехотной дивизии, георгиевский кавалер, потерявший руку на Русско-японской войне. Это убийство отдавало жуткой символикой: генерала вызвали солдаты «для объяснений», едва он успел открыть рот, чтобы поздороваться, как туда влетела винтовочная пуля. Погибшего проклинали и после смерти, солдаты кричали: «Собаке собачья смерть!», утверждали, что он «своими бесполезными наступлениями и глупыми распоряжениями» погубил массу людей. Убийца, унтер-офицер Волохов, стрелял прицельно из строя, с колена, «пропустивши винтовку через первую шеренгу». О том, что он готовился к этому, «вся рота знала», но доносить солдаты не стали якобы «под угрозой быть убитыми». Волохов тут же скрылся, командир роты этому не препятствовал. Позднее убийцу арестовали, но наказания он так и не понес. Возможно, убийство Носкова было связано с тем, что накануне тот вместе с французским полковником убеждал членов полковых комитетов готовить солдат к предстоящему наступлению. Примечательно, что на правительственном уровне пришлось опровергать слух об убийстве солдатами генерала И. Г. Эрдели, будущего героя Белого движения. Подобные разъяснения не снимали психического напряжения. Так, в той же 154‑й дивизии покончил самоубийством корпусной врач, опасавшийся мести солдат (из‑за его близости к великому князю Константину Константиновичу). Он, как видно, страдал нередкой формой «революционной паранойи».
Наиболее известное столкновение между центром и периферией случилось, однако, не на «национальной» периферии, а поблизости от столицы – в Кронштадте. В мае там была принята предложенная эсерами резолюция о том, что единственной властью в городе является Совет рабочих и солдатских депутатов, который входит в непосредственные сношения с Петроградским Советом. Конфликт имел неполитические истоки: кронштадтцы не пожелали выдать центру арестованных офицеров, полагая, что право решать их судьбу принадлежит только им. Вслед за тем последовала отставка правительственного комиссара – «за ненужностью». Временное правительство восприняло эти действия как намерение образовать «Кронштадтскую республику». Газета плехановского «Единства» опубликовала образец «кронштадтских бонов». Последовало опровержение. Для снятия конфликта в Кронштадт выезжали лидеры столичного Совета. Вроде бы было достигнуто соглашение, однако Кронштадтский Совет и в дальнейшем продолжал вести себя довольно независимо от центра. Аргументация была проста и доходчива: революция никаким рецептам и указаниям извне не поддается. Это было опережением общей тенденции. Конфликт с кронштадтцами представлялся центру особо опасным из‑за военной угрозы столице (на деле мнимой). Разумеется, сказывалась и остаточная имперская психология.
Появление в мае 1917 года «советских республик» (не только Кронштадтской, но и Херсонской, Ревельской и Красноярской) подсказывает, что вытеснение «буржуазной» власти могло развернуться и без большевиков. В любом случае, баланс сил на местах зависел от состояния вопросов о земле и мире.
Российские культурные элиты по-прежнему оставались во власти утопических самообольщений. Известный литературовед Р. В. Иванов-Разумник, захваченный волной революционного романтизма, писал А. Белому (также увлеченному левизной):
Как не видите Вы, что идет мировая революция, что в России лишь первая ее искра, что через год или через век, но от искры этой вспыхнет мировой пожар, вне огня которого – нет очищения для мира? – Призывая не верить тем, кто кричит «об охлократии, об анархии, о погибели», он утверждал: – …Если толпа в безумии своем разрушит и сожжет Эрмитаж, взорвет театры и галереи, разорвет книги всех библиотек – и если я не погибну, противодействуя безумию толпы, то все же ни на минуту не скажу я: «довольно! стой!» – духу революции.
По его словам, в таком же восторге от происходящего пребывали крестьянские поэты Н. Клюев и С. Есенин. Горьковская «Новая жизнь» процитировала письмо крестьянина из Пермской губернии:
…Разве не страшно становится, когда видишь, как великое, святое знамя социализма захватывают грязные руки, карманные интересы? …Крестьянство, жадное до собственности, получит землю и отвернется, изорвав на онучи знамя Желябова, Брешковской… Солдаты охотно становятся под знамя «мир всего мира», но они тянутся к миру не во имя идеи интернациональной демократии, а во имя своих шкурных интересов: сохранения жизни, ожидаемого личного благополучия… Раньше я признавал за труд только труд физический, и все мои стремления были направлены к освобождению от него. Это же самое теперь я вижу у многих, охотно примыкающих к социалистическим партиям…
Газета комментировала его так: «Вот голос несомненного романтика…»
В собственной газете эксцентричный В. М. Пуришкевич опубликовал стихотворение «Русскому народу», пародирующее революционную песню:
Далее, в «Открытом письме опричникам русской свободы – Ленину и большевикам», он заявлял:
Я обвиняю вас в том, что вы держите в напряжении народную толпу, что вы обращаете ее в чернь своими призывами. Своими процессиями, на красных знаменах которых вы изображаете лозунги, обращенные не к разуму народа, а дразнящие низменные инстинкты толпы и сулящие ей неосуществимые блага, к достижению которых может быть только один путь – и это путь анархии и дикого произвола. Я обвиняю вас в том, что, играя на нервах толпы, вы заставляете ее искать только хлеба и зрелищ…