Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ. Страница 28

В заключение хочу сказать следующее – моё решительное возражение вызывает не «повесть о себе» как таковая, а рассуждения о «повести о себе». Считать, что я апологет «подлинной повести», перед которой преклоняюсь, – значит обвинять в преступлении не одного меня. Это одновременно пачканье грязью многих шедевров, принадлежащих к «повести о себе».

Беседы о литературе

Наши произведения печатают ежемесячные журналы и газеты. Так было в прошлом, ничего не изменилось и сейчас. И я снова задумался над этим, когда смотрел на открытку с изображением собора Нотр-Дам, которую прислал мне приятель из Европы. Дело в том, что живопись в какой-то мере оказалась подчинённой господству архитектуры. Огромные фрески Микеланджело появились благодаря романской архитектуре. Небольшие картины Ван Эйка породила готическая архитектура. Видимо, и литературные произведения ощущают господство ежемесячных журналов и газет, которые их печатают. Действительно, нынешние романы несут в себе газетный дух. Если посмотреть на нынешние рассказы глазами будущего, то и в них, по всей вероятности, между строк можно будет почувствовать журнал. Может быть, это просто моя фантазия. Но то, что из наших произведений всплывают газеты и журналы, – это фантазия более чем реальная, она напоминает экспрессионистский фильм.

Подсчитаем количество романов, повестей и рассказов, печатающихся в газетах и журналах, – в год их более тысячи. Но подумаем над их жизнью – она коротка. Ни один из видов литературы не может лучше отобразить жизнь эпохи, чем роман. И вместе с тем по мере изменения характера жизни больше всех остальных видов литературы теряет свою силу опять-таки роман. Для того чтобы узнать вчерашнюю жизнь, нужно читать вчерашний роман. Но это «для того, чтобы узнать». А не для того, чтобы ощутить жизнь в романе, заставляющем трепетать наши сердца.

Писатели моего времени создают вполне обычные человеческие образы Кё Таданао или монаха Сюнкана. Но рано или поздно они трансформируются в «сверхчеловеческие». Самое чистое и светлое чувство, например чувство любви между мужчиной и женщиной, неизменно волнует нас, даже если мы находим его в «Повести о Гэндзи». Но у кого хватит упорства пробиться сквозь сотни страниц ради нескольких строк, полных жизненной правды? Преодолевает века лишь то, что с предельной выразительностью передаёт это чистое, светлое чувство, – может быть, именно поэтому жизнь лирических стихотворений дольше, чем жизнь романов. Действительно, японская литература чрезвычайно богата, но ни одно произведение не имеет столь долгой жизни, как танка «Манъёсю».

Всё это говорит о том, что роман, а также и пьеса чрезвычайно близки журналистике. Строго говоря, ни один писатель, ни одно произведение не могут жить вне своей эпохи. Таков налог, который вынужден платить роман за то, чтобы с максимальной выразительностью передать жизнь своей эпохи. Как я уже говорил, ни один из видов литературы не имеет такой короткой жизни, как роман. И в то же время ни один из них не живёт такой напряжённой жизнью, как роман. Следовательно, с этой точки зрения жизнь романа окрашена в лирические тона гораздо больше, чем сами лирические стихи. Итак, роман напоминает яркую бабочку, проносящуюся перед нашими глазами во вспышке молнии.

Я возлагаю большие надежды на пролетарскую литературу. Это совсем не ирония. Вчерашняя пролетарская литература выдвигала в качестве непременного условия, что писатель должен обладать общественным сознанием. Но ведь «Повесть о Гэндзи» сделало «Повестью о Гэндзи» совсем не то, что её автором была аристократка и материалом для неё послужила жизнь двора. Вряд ли кто-либо будет это оспаривать. Критики говорят так называемым буржуазным писателям: обретите общественное сознание! Слова эти не вызывают моего возражения. Но мне только хочется сказать писателям, называющим себя пролетарскими: обретите поэтический дух.

В последнее время я всё острее ощущаю, что такое пожелание не бесполезно. Например, стихи и проза Накано Сигэхару совсем не такие бледные, как произведения других пролетарских писателей, они неординарны, обладают неподдельной красотой. Надеюсь, что завтра их появится ещё больше. А может быть, уже родились, но не попадались мне на глаза. (Хочу добавить вот что. Недавно я прочёл стихотворение Накано, в котором он критикует «Вечного студента» Кумэ Macao, называя его «вечным мальчишкой». Однако было бы ошибочным утверждать, что Кумэ порицает своего героя за то, что тот стал социалистом. Поэтому слова «вечный мальчишка» расстроят Кумэ. Они будут ему, безусловно, неприятны. В бытность студентом он больше всех нас сочувствовал социалистам. Вот почему, остро воспринимая перемены, приносимые временем, я захотел добавить этот эпизод.)

Десять заповедей писателю

Нужно твёрдо усвоить, что из всех видов литературы проза – наименее художественный. Литература в истинном смысле – это только поэзия. Проза занимает место в литературе только благодаря содержащейся в ней поэзии. Следовательно, исторические или биографические произведения фактически тоже проза.

Прозаик, помимо того что он поэт, является историком или биографом. Следовательно, он должен быть неразрывно связан с жизнью человека (определённой страны в определённую эпоху). Произведения японских прозаиков от Мурасаки-сикибу до Ихары Сайкаку служат тому доказательством.

Поэт – человек, рассказывающий перед всеми свою душу. (Посмотрите хотя бы на любовную лирику, существующую для того, чтобы увлечь женщину.) Поскольку прозаик не только поэт, но ещё и историк или биограф, в самом прозаике должен жить и мемуарист, представляющий собой частицу биографа. Следовательно, прозаик чаще, чем обычный человек, обращается к своей горестной жизни. Поэт в самом прозаике не должен быть особенно силен творчески. Если же поэт в самом прозаике сильнее историка или биографа, то жизнь прозаика неизбежно превращается в сплошную трагедию. (Если бы Наполеон или Ленин стали поэтами, то, безусловно, родилось бы два несравненных прозаика.)

Как показывают три приведённых выше пункта, талант прозаика сводится к трём талантам: таланту поэта, таланту историка или биографа и таланту житейскому. Наши предшественники считали самым трудным не допустить противоборства этих трёх талантов (люди, не считающие это самым трудным, – обыкновенные посредственности). Тот, кто пытается стать писателем, подобен не окончившему автомобильной школы шофёру, который на полной скорости гонит по улице машину. Он не может надеяться, что жизнь его будет спокойной и мирной.

Поскольку писатель не может надеяться, что жизнь его будет спокойной и мирной, он должен полагаться лишь на жизненные силы, деньги, философское отношение к жизни (быть способным вести неустроенную жизнь). Нужно твёрдо помнить, что, как это ни неожиданно, спокойная жизнь и писательство – понятия, как правило, несовместимые. И тем, кто стремится к мирной жизни, лучше не становиться писателем. Нужно помнить, что писатель, о котором можно сказать, что он ведёт сравнительно мирную жизнь, – это писатель, биография которого в деталях просто неизвестна.

Тем не менее, если писатель всё же хочет вести сравнительно мирную жизнь, он превыше всех талантов должен закалить свой талант житейский. Это, естественно, не означает, что именно благодаря своему житейскому таланту писатель сможет оставить самобытные произведения. (Хотя, конечно, и не противоречит этому.) Обладать житейским талантом – значит быть господином своей судьбы (при этом нет гарантии, что писатель сможет им быть), быть вежливым и предупредительным с любым, самым отпетым идиотом.

Литература – это искусство самовыражения с помощью слов. Следовательно, писатель должен не жалеть труда, чтобы оттачивать слово. Если человек не способен восторгаться красотой слова, это значит, что он не обладает всеми данными, необходимыми писателю. Сайкаку называли «голландским Сайкаку» [46] совсем не за то, что он сломал установленные в его время каноны прозы. А за то, что он познал прелесть слова, почерпнутого им из поэзии.