Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ. Страница 35

Позавчера в храме Тэцубунэдэра была служба, посвящённая богине Каннон, было очень весело, повсюду бумажные фонарики, множество ларьков. (…)

Здесь масса блох и москитов, иногда попадаются змеи. Храм, в котором я жил, дзэнский, его настоятель Кадзунао не знает слова «сидр». Дзэнские монахи – люди беспечные. В еде непривередливые – они выше этого. Вечерами, сидя в коридоре главного храма и отмахиваясь от москитов, слушаю рассказы монахов, которые сорок лет назад путешествовали по Токайдо с поклажей через плечо. (…)

Когда я был в этом храме в прошлом году, мои товарищи научили крестьянских ребятишек гимну первого колледжа. Вечером, возвращаясь из храма при свете луны, они распевали его.

Гимну нас научили, говорят они. Теперь научи нас модным песенкам, а я их и сам не знаю.

Осматривал бронзовый памятник генералу Ноги [84]. Испытал огромную радость. В зале первого колледжа (я увижу это в сентябре) висят неумело выполненные, бездарные портреты Фудзивары Каматари и Такэути Сукунэ. Bust [85] генерала Ноги гораздо лучше, чем его портреты.

До сентября собираюсь жить в своё удовольствие: читать, развлекаться. У Уайльда, написавшего «Саломею», есть «De Profundis (From the Depth)» [86], вместе co стихами «Ballads of Reading Gaol» [87], тюремными записками и сборником essay [88], названным «Inten-tion» [89], они создают прекрасную картину идей Уайльда. И в издательстве «Марудзэн», и в издательстве «Никасиния», я думаю, уже поступили одношиллинговые книги. Я все эти вещи читал ещё в пятом классе, и у меня до сих пор хранится книжка, в которой подчёркнута фраза: «The final mystery is oneself» [90]. Среди прозаических произведений можно назвать его выдающийся роман «Портрет Дориана Грея» и сборники сказок «Гранатовый домик», и «Счастливый принц», привлекательные, как турецкий ковёр. Есть у него и блестящие пьесы: «Веер леди Уиндермир», «Идеальный муж», «А Woman of No Importance» [91]. Известны и другие его стихи, кроме названных мной «Ballads» [92]. Это «Сфинкс», «Равенна». После возвращения в Токио, если всё будет хорошо, дам их почитать. Отмеченные красным карандашом – все одношиллинговые книги. Остальные – двухмарковые книги, изданные в Гамбурге (некоторые – в Лейпциге), и пятишиллинговые из Англии. Есть и дорогие десятишиллинговые издания. «Портрет Дориана Грея» полон прекрасных описаний, иронических афоризмов. Помнится, есть в нем такие фразы: «А fine countenance is more precious gift than a genius. I like acting for acting is more real than life» [93].

Самые известные пьесы и статьи Метерлинка тоже в основном в английском переводе. (…) Есть в английском переводе и пьесы Стриндберга «Заимодавцы», «Фрекен Юлия», «Пляска смерти», «Отец», «Любовь матери», «Белый лебедь» и проза «Синяя книга», «Легенды» и др. Но они хуже немецких. Д’Аннунцио – это девять томов переводов на английский язык, и в первую очередь таких романов, как «Победа смерти», «Роман розы», «Роман лилии», «Роман граната» (существуют издания Хейнеманна и Пейджа). Но я не прочёл и половины этих вещей, поэтому точнее ничего сказать не могу. То, что прочёл («Победа смерти», «Пламя жизни», «Жертва», «Девушки скал», «Наслаждение»), точно переведено на английский язык. Есть, кроме того, английские переводы пьесы «Мёртвый город» – о любви между сестрой и братом, мелодрама «Франческа д’Глинн» о трагической любви Франчески. Должен также быть английский перевод «Gloconda» [94], но он сейчас распродан. Однако гораздо больше немецких переводов произведений этого писателя.

Переводов Вида и Рильке на английский язык, кажется, нет. Рильке – самый любимый писатель Нисикавы. Кроме писателей, вошедших во второй сборник одноактных пьес, существует очень много переводов на английский язык Толстого, Тургенева, Горького, Андреева. Они довольно легко читаются. В неделю можно прочесть два-три тома. Об Ибсене в переводах Арчера и о сборнике рассказов Мопассана, изданном на отвратительной бумаге, я думаю, ты знаешь.

Я превратился в ужасного педанта. У меня нет под рукой справочников, поэтому в заглавиях я мог допустить ошибки. Возможно, и книжные магазины указал не те. Но, думаю, в основном всё правильно.

Прошло уже четыре года с тех пор, как я прочёл «Sapho» Доде, изданную в сиреневой обложке в серии «Лотос». Но хоть и прошло четыре года, мне опротивел и английский, и немецкий – наверное, я просто неуч. Не читая японских книг, не зная китайскую классику, простое запоминание иностранных слов ничего не даёт человеку. Мне кажется, что, если я хоть чуточку не перестрою своё сознание, плохо будет. Смелость и счастье людей, навлекающих на свою голову житейские невзгоды, не имея времени оглянуться на себя, вызывают у меня здоровую зависть.

Днём жарко, а утром и вечером вспоминаешь, что осень наступает. Дзёка-кун должен скоро вернуться в Токио. Я буду вспоминать его каждую ночь, прикрываясь москитной сеткой. (…)

Собираюсь остаться здесь до конца месяца, но, возможно, передумаю и возвращусь раньше. Каждый день подолгу с наслаждением плаваю. Судя по газетам, горячий интерес публики снова вызвало ясновидение, и я написал в книжный магазин и попросил прислать мне новую работу профессора Фукураи и теперь жду её с большим нетерпением. Здешние газеты ничего не пишут об этом, меня это ужасно злит.

В недавно прочитанном мной романе (кажется, Арцыбашева) шум паровоза передан так: тра-та-та, меня это очень заинтересовало. Ещё больше заинтересовало то, что звук идущего по железнодорожному мосту поезда передан: трарара-трарара. (…)

Заканчиваю. Нужно идти купаться. (…)

Недавно прочёл «Нарушенный завет». Советую и тебе прочесть. (…)

Рю

15 августа 1913 года,

деревня Фудзими, храм Синтэйин

Ждал от тебя ответа, но он так и не пришёл, и я пишу снова. Примерно в шесть часов утра я поднимаюсь, застилаю постель и убираю комнату. Завтрак. Рис, как правило, не очень чистый. Потом, пододвинув стол к окну, выходящему на запад, читаю книгу. За окном плантация тутовника. На больших зелёных листьях, точно жемчужины, сверкают росинки. Пчелы, жужжа, трясут красные цветы склонившихся флоксов. Запах земли. Яркие лучи августовского солнца. Часов в десять я переношу стол в гостиную, выходящую в восточный сад. Солнечные лучи, проникая сквозь бамбуковую штору, зеленью падают в комнату, и в ней вместе с лёгким запахом банановых листьев разлита прохлада. В саду, усыпанном ослепительно белым песком, лежат короткие тени камелий, мушмулы, пальм. Стрекочут цикады. После обеда сплю часок или читаю газету. В газете «Кокумин» каждый день с интересом читаю «Плоды тутовника» Миэкити.

Когда бьёт час, я затыкаю за пояс полотенце, надеваю летнюю школьную фуражку и иду к морю купаться. Купаюсь я на побережье, у Эдзири, примерно в полри [95] от храма. Дорога туда – сплошная зелень листвы довольно толстых деревьев тутовника и проса, красноватых листьев кунжута. У обочины дороги, увядая, цветут забелённые пылью примулы. Перехожу мост Фунимибаси. За перилами течёт, точно отшлифованный лист стекла, вода. В порту, в полутё [96] отсюда, высится лес мачт рыбачьих судов, а над ними чуть белеет затухающий месяц. Когда минуешь флаг с красной окаёмкой над лавочкой около моста, где продают лёд, начинаются узкие улочки, застроенные домами под тростниковыми крышами. Парикмахерская, овощная лавка, торгующая грушами и арбузами, и деревянный навес около неё, мелочная лавка, а между ними шелестят листья маиса, проглядывают жёлтые подсолнечники. Пройдя два-три тё по сосновому бору на окраине городка, видишь низкую тесовую крышу кирпичного заводика и высящийся шпиль церкви Бифу, возвещающие о приближении к Эдзири. А там, за полями батата и сахарного тростника, уже ярко блестит синее море. Пересекаешь линию узкоколейки (между Аомори и Сидзуокой) – и тут Эдзири. Затёртые портреты эдоских актёров, приклеенные к стене рыбной лавки, вызывают приятные воспоминания. За железнодорожной станцией Эдзири медленно спускаюсь к морю. Несколько приморских чайных домиков, находящихся в ведении управления железной дороги, вытянули в море мостки, выставили на них флаги, повесили фонари, зазывая гостей. На побережье Эдзири обзор не особенно широк. Справа – выдающийся далеко в море полуостров Михо, слева – горный хребет Аситака, а между ними длинная горная цепь Ито, серая в пасмурный день, синяя в солнечный. И горизонт поэтому почти совсем не виден. Правда, радует глаз морское течение. Оно более солёное и, когда на него падает солнечный луч, приобретает невыразимой прелести голубовато-синий цвет. По сравнению с Камакурой или Курэнумой пляж оборудован неважно, но здесь лучше тем, что не увидишь человека, плавающего в купальных тапочках. Устав плавать, я бросаюсь мокрым телом на горячий песок и дремлю, слушая ленивый рокот моря. В книжке Д’Аннунцио «The Triumph of Death» [97] есть прекрасная картина: Джорджио и Ипполита купаются в море. Итальянское море ярко блестит серебром в аромате водорослей, в аромате волос. Этот passage [98] такой трогательный, неотступно возникает в памяти, когда лежишь на песке и слушаешь голос моря. Морская вода, вблизи – взбиваемая ногами купающихся мужчин и женщин – мутно-зелёная, ворчливо пенящаяся, а вдали, играя всеми оттенками от emerald green [99] до indian blue [100], беззаботно смеётся под солнцем, плывущим по южному небу. Первая строчка «Malva» [101] Горького: «The sea is laughing» [102]. Вот точно так же смеётся и моё море. Когда солнце начинает садиться и тени от вещей, лежащих на песке, становятся длинными, я, перекинув через плечо мокрое полотенце и трусы, возвращаюсь домой.