Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ. Страница 43

Послал тебе второй номер «Синситё».

Цутия [150] подписался именем Идэ, Нарусэ – Мацуи.

Статьи, набранные петитом, принадлежат Кумэ, по-моему, всё это белиберда, недостойная внимания. Для третьего номера Юдзо Ямамото написал длиннющую «Drama» [151] – жаль, что Кумэ подал ему дурной пример.

В последнее время меня ничто не радует. Участники «Синситё» различаются между собой не как вода и жир, а как керосин и растительное масло. К тому же каждый считает себя самым ценным для журнала. (Видимо, человек, легко поддающийся Einfluss [152], может без всякого на то основания думать таким образом.) Я читаю в одиночестве, гуляю в одиночестве – это немного тоскливо.

Опять стал болеть желудок. Подумываю об отдыхе. Нарусэ и Сато-кун предлагают воспользоваться помощью первого колледжа и, получив скидку на железнодорожный билет, отправиться в Киото.

Исида-кун занимается изо всех сил. Считают, что в будущем году он станет стипендиатом. Он ещё больше побледнел и осунулся.

Сато-кун читает Флобера и Достоевского. Почти каждый день он уходит из университета вместе с Танимори-куном. Занимается по-прежнему очень серьёзно. Отец Танимори-куна – один из членов верхней палаты парламента, выступающих за пересмотр военно-морского бюджета. До ухудшения обстановки в кабинете министров он расхваливал Гомбэя [153], а когда положение резко изменилось, неожиданно стал нападать на группу Сацу [154] – так что он выглядит немножко беспринципным соглашателем.

Иногда разговариваю с Сангу-саном. Он изучает ирландскую литературу. Он почему-то решил, что я исследую творчество Синга (Осанаи-сан считает, что заниматься Сингом – это настоящее дело), и задаёт мне множество вопросов, а я не знаю, что отвечать. Что касается выпуска журнала, посвящённого ирландской литературе, то сделать это трудно, поскольку умер человек, писавший о Грегори. Писателей там очень много, никак в них не разберёшься.

Кружок Куроянаги по-прежнему работает. Сейчас они занимаются, кажется, Д’Аннунцио.

Раньше стеснялся и не выступал, а недавно всех заговорил. Судзуки-кун и Исида-кун долго рассказывали что-то очень скучное. Куроянаги-сан в тот раз угощал всех кофе и сладостями. Вместе с Минами-саном, Хаями-саном и Миурой-саном они организовали новый кружок, который назвали, кажется, «Канте» («Приливы и отливы»), и раз в месяц читают лекции учащимся первого колледжа.

Вода в колодце нашего дома в Сибе какая-то ржавая и липкая. Нам сказали, что этот колодец был таким ещё с давних времён. Мы попросили санитарную инспекцию сделать анализ в своей лаборатории, и наконец его провели. Он показал, что в воде содержится радон, примерно такой же силы, как в радоновом источнике в Адзабу. Все наши, живущие в Сибе, каждый день греют эту воду и принимают ванны. Если бы удалось продать колодец, я бы смог поехать за границу.

Со второго этажа нашего дома уже можно увидеть зелёную травку, пробивающуюся сквозь прошлогоднюю, сухую. На ветвях дзелькв набухли почки. Дыхание весны чувствуется во всем. Если бы это оказалось для меня возможным, я бы попытался оформить нечто напоминающее «дымок», окутывающий моё сердце, подобно тому, как в увлажнённой дождём почве появляются зелёные ростки. С невероятным интересом читаю в последнее время аллегории Заратустры.

Иногда мне кажется, что все мои мысли, все чувства давным-давно названы другим человеком. Даже не названы – я как бы воспринимаю мысли и чувства другого человека как свои собственные. А мысли и чувства, которые я в полном смысле слова мог бы назвать своими, – беспомощны. Такая беспомощность неведома человеку самобытному.

Иногда у меня возникает ощущение, что я вообще ничего не смог сделать из задуманного. Некая «случайность» с огромной силой влекла меня куда-то в сторону от задуманного. Я сомневаюсь, что обладаю достаточно сильной волей. Разумеется, воля приводит в движение руки и ноги, но, поскольку высшая воля воздействует на мою собственную, моя воля оказывается настолько ничтожной, что даже не может быть названа таковой. Мне кажется к тому же, что воля, превосходящая мою собственную, – это нечто большее, чем воля государства или воля общества. Дело в том, что если считать волю государства или волю общества окончательной, то невозможно выявить причину тех ограничений, которые накладываются и на эту волю (невозможно выявить причины, определяющие такие ограничения). Временами у меня возникает непреодолимое желание опереться на абсолютную «чужую силу».

Недавно у меня возникла необходимость снова обратиться к пьесам Метерлинка. Они прозрачны, точно воздух. Это пьесы, в которых уделено огромное внимание тому, чтобы целостность их не была разрушена. Это пьесы, написанные тонким драматургом, отдающим дань красоте. Отсюда и удивительный effect.

Кончаю, нужно готовиться к экзамену по немецкому языку. Он послезавтра.

Рю

21 марта 1914 года, Синдзюку

Не понимаю, почему твоё и моё письма так разминулись. Сегодня, после того как я вернулся домой, пришло твоё письмо. Я же тебе отправил своё вчера, значит, прочесть ты его должен был только сейчас.

Твоё письмо меня очень обрадовало. Ты писал мне в прошлый раз, что все наши едут в Киото, и я подумал, что хорошо их знаю и мог бы поехать вместе с ними. Начав читать твоё письмо, я тут же решил написать тебе, что еду. Но, дочитав до конца, выяснил, что вроде бы ты сам собираешься в Токио. Встреча с тобой в Токио кажется мне слишком обыденной, слишком prosaic [155]. Я предлагаю следующее: если тебе это удобно, сойди, например, в Тодзаве, я тоже сойду там, и мы вместе отправимся в Камакуру к Суге-сэнсэю. Ну, как тебе мой план?

Занятия у нас продлятся до двадцать пятого – двадцать шестого, но я мог бы встретиться с тобой и раньше. Мне хочется как можно скорее увидеть тебя. Когда люди долго не встречаются, между ними возникает непреодолимая преграда. Другие – ладно. Но если бы она возникла между нами, мне бы это было очень неприятно.

Сангу-сан организовал кружок по исправлению произношения. Я предложил внести изменения в его деятельность, но было уже поздно. (…) В его статье, написанной с присущей ему самоуверенностью, есть ошибки даже в катакане.

Жизнь моя идёт по-прежнему однообразно и скучно. Она настолько тягуча, что я даже не знаю, идёт ли она вообще или нет, я почти не вылезаю из своей раковины. А если вылезу, то, прибегая к quotation [156] из начала «Записных книжек», превращусь в жалкое существо.

Писать для «Синситё» для меня огромное удовольствие (не создавать произведение, а публиковать его). В то же время я не особенно serious [157] отношусь к тому, что стал одним из организаторов журнала. Но всё же сейчас, хотя первый номер и открывается заявлением, в котором сказано, что единственным объединяющим нас, единомышленников, является «удобство» быть под одной обложкой с людьми, стоящими на самых разных позициях, моё участие в журнале приводит не только к ошибочному толкованию творческих позиций, но может оказаться для меня вообще весьма неудобным. И неудобства эти не ограничатся моими собственными, они будут возникать в самых разных обстоятельствах, когда мне придётся защищать свою точку зрения. Но мне кажется, это препятствие я всё же смогу преодолеть. Помимо этого, здесь, разумеется, сыграло определённую роль vanity [158], однако самым сильным импульсом было опасение, что моя спокойная жизнь станет слишком спокойной и окаменеет.