Случай в маскараде - Кучерская Майя Александровна. Страница 8

Оладушки начали подгорать, Стасик выключил газ.

За ужином бабушка все ему рассказала.

– Ты же слышал про тридцать седьмой год? Людей арестовывали и бросали в тюрьму. Ни за что. Не всех, кто-то жил как ни в чем ни бывало, а кто-то ждал ареста и дрожал.

Вот и бабушкину маму, прабабушку Стасика, аккомпаниатора и певицу, обвинили в антисоветской пропаганде. Слишком открытым и общительным человеком была баба Марьяна. Пять лет прабабушка отсидела в лагере, под Пермью, потом еще год в ссылке. После смерти Сталина ее быстро реабилитировали, признали невиновной.

– И все равно она всю жизнь потом ждала, что однажды за ней снова придут, вот так же под утро, уведут из дома. И готовилась… – бабушка вздохнула. – К старости этот страх усилился. Мама все время сушила сухари, прятала их повсюду. Вот и чемоданчик стоял наготове.

Стасик слушал и не знал, что думать.

– А фляжка зачем?

– Спирт – главная валюта.

– Но почему столько варежек?

– Руки, музыкант, она берегла руки.

– А бинокль?

– Вот бинокль… непонятно. Специально по твоему заказу, – Анна Даниловна грустно улыбнулась. – Оперу она, конечно, любила, но может быть, тоже готовила бинокль на обмен? А может, с ним связана какая-то история, как теперь узнать?

Стасик рассказал бабушке, что завтра отправляется в утреннюю экспедицию с Андреем и что бинокль ему понадобился, чтобы изучать птиц. Бабушка поход одобрила и продела сквозь отверстие в бинокле крепкую веревку, чтобы надеть его на шею.

Ровно в полшестого утра Стасик, отчаянно зевая, подошел к калитке, ведущей в лес.

Утро стояло солнечное, тихое, ни ветерка. Тонко пахло зеленым лесом и какими-то невидимыми лесными цветочками. Все в поселке еще спали, даже бабушку он опередил. Только птицы гомонили, кажется, даже громче, чем вчера вечером.

Андрей был уже на месте. Усмехнулся на его белый бинокль, распорядился:

– Ты мой возьмешь, а этот мне. Мой – лучше. Только сначала давай данные твои введем.

Андрей нажал на невидимую кнопочку в бинокле, и из боковой его части выдвинулся маленький экран с цифрами.

– Тринадцать через два дня, – проговорил Стасик.

– О! – Андрей улыбнулся. – С наступающим. Вес, рост?

Стасик ответил, все сейчас же было вбито, экранчик въехал обратно, и Андрей отдал бинокль Стасику. Тот осторожно повесил его на шею – тяжелый, большой; белый по сравнению с ним казался игрушечным.

Андрей уверенно шел к ручью, но не к опушке с липами, а глубже, туда, где лес сгущался и сырел. Подошли к спуску, здесь ручей разливался шире обычного, впрочем, для перехода имелся мостик – толстое бревно с обрубленными сучьями. Они перебрались на другую сторону, миновали ельник, полянку в окружении бересклета и вошли в светлую березовую рощу с редкими елочками.

Андрей остановился, огляделся.

– Здесь.

Посмотрел на него своим непонятным взглядом, чуть заметно подмигнул.

– Готов?

Стасик кивнул.

– Время раннее, особенное, а тут вообще непростое место, полвечера вчера искал, вот обнаружил.

– Особенное?

– Ну, да, – Андрей поглядел на него сквозь очки. – Идеальное сочетание широты, долготы, света, высоты деревьев, уровня влажности и скорости ветра. Скоро сам все поймешь. А теперь правила безопасности. Запоминай! Первое: бинокль держи наоборот. Второе: что бы ты сейчас ни увидел, звуков не издавай. Переживай про себя. Никаких вопросов. Третье: никому никогда не рассказывай о том, что увидишь. Рано!

Стасик сглотнул, кивнул и послушно перевернул бинокль. Вчера Андрей держал бинокль нормально, и увеличение было хорошее.

– Смотри!

Стасик придвинул бинокль к глазам. На мгновение все, как и положено, удалилось, Андрюха в зеленой шляпе стал маленьким, с белым биноклем у глаз, далеко-далеко под ногами трава с пятнышками цветков. Маленькие березки.

– Три, два, один, – отсчитывал Андрей. – Пуск!

В тот же миг лес стремительно начал приближаться и на глазах менять цвет.

Теперь белые деревья словно показывали через фильтры инстаграма. И чья-то невидимая рука эти фильтры меняла, один за другим. Светлее, яснее, ярче. И вот уже поросль берез, юная низкая елочка, рябиновый куст словно помолодели, приоделись. Листва, белые стволы, ветви мягко засветились изнутри, будто в каждом дереве поселилось невидимое солнце. И трава стала нежно-изумрудной, а скромные лютики и ромашки загорелись желтыми, белыми, розовыми огоньками. Андрей тихо подвинул его бинокль выше. Что-то произнес. Стасик не разобрал.

Небо. В густой синеве скользят птицы. Все спешат. Но всех так хорошо видно!

И дальше, дальше, много раз потом он думал, что же случилось в следующее мгновение, но так никогда и не смог понять. Глядя в бинокль, он ясно видел, кто именно здесь летает и куда летит. Словно отдернули вверх прозрачную завесу, и он прозрел.

Вот черная стрижиха торопится с белым сачочком, носится зигзагами, ловит в сачок мух, тут же кидает их в микроскопическую желтую сумочку на плече, а из сумки торчат крылышки, ножки – обед птенцам.

Пестрый дятел, нахлобучив от солнца красную шапочку, что-то упрямо чинит, забивает молотком тоненькие гво́здики, возводит чудесный лесной дворец до неба.

Кукушка тяжело летит с авоськой наперевес. В авоське нежно-голубое пестрое яйцо. Влетает в раскидистые ветви березы и вот уже возвращается налегке: авоська пуста! Забросила драгоценный груз в чужое гнездо.

Хозяйственный зяблик в голубой бейсболке тащит кусок мха – укреплять гнездо.

Варакушка с орденом на груди – белой звездочкой на синей манишке, наградили совсем недавно, – так и трещит. Хвастается! Потрещит-потрещит, встряхнется и взлетает, расправляя крылья и хвост. Все увидели, все полюбовались? Планирует обратно на еловую ветку.

Галки вылетели на танцы, соединяются, сходятся, поднимаются выше и разлетаются в стороны, плетут воздушное кружево, и Стасик вдруг видит его: волшебный орнамент с завитушками, круглыми ягодками и завивающимися веточками. Пеночки вовсю точат ножики, скоро будут готовить обед: фьють-фьють. Смоляной скворец щелкает рыжим клювиком, отбивая крылышками ритм. Горлицы сидят на молодом дубке рядышком… поцеловались! Да так ласково.

Стасик смотрит во все глаза. Андрей тихо называет ему птиц: сойка, мухоловка, пищуха, чечевица, лазоревка, воробей. Ах вот почему все понятно, это Андрей говорит ему, кто здесь кто.

Вдруг одна горлица слетела, подхватила мушку и вот уже несет обратно, кладет любимому в клюв.

Сорока распушила перья и вещает. Неужели читает лекцию о пользе блестящих предметов? Никто ее пока не слушает.

Кукушка с кукухом играют в прятки, мелькнули полосатые штанишки – и снова никого, только ветка орешника качается. Как вдруг звонкий крик: ку-ку! Ну-ка, найди меня!

И кукушачий ликующий хохот.

Погоди. Погоди, вот тут еще целый хор у нас, гляди! – зовет Андрей потрясенного Стасика и разворачивает его кругом, опускает его бинокль пониже.

В окулярах дрожит косматый зеленый шар березы. Поднимается ветер, круглые листочки заливаются колокольчиками, изумрудная волна заливает все, превращает полянку, лес, Андрея и его самого, Стасика, – в зеленое полотно, свежее, солнечное.

Певчие дрозды начинают: раскрашивают новорожденную зелень легким, желтеньким. Прерывистый быстрый узор, стремительное стаккато и вдруг piano, legato, штрихи превращаются в плавные волнистые линии, черные дрозды подпевают в тон, подмешивают легкую, небесного оттенка грусть.

Откуда, откуда же она, эта печаль? – думает Стасик. – Может быть, это прабабушка, ее история, ее голос?

Но додумать не успевает: малиновка, выпятив рыжую грудку, свиристит о том, как любит забираться на макушки деревьев, оттуда виднее зо́ри, закатные и рассветные, розовые, пахнущие малиной. На зеленом полотне распускаются розовые лепестки, кружат хоровод, а малиновка вдруг обрывает мелодию, замирает на одной ноте, пианиссимо. Клавесин кукушки уводит печаль прочь. Forte, presto. Все становится просто, ясно.