Опытный кролик - Полковников Дмитрий. Страница 60

Попытка узнать, что же творится на участке, где большевики резко усилили оборонительные работы, провалилась. Казалось, что недавно увеличивший свою численность саперный батальон красных, просто печет доты и дзоты, как дьявольские пирожки. Особенно беспокоили две запруды рядом со строящимся укрепленным узлом русских. Стоит спустить из них воду и техника сможет пройти лишь по железнодорожной насыпи и шоссе, ведущим в Брест с юга.

Новые обстоятельства заставляли постоянно пересматривать план наступления дивизии. Беспокоились и соседи, на их участках ничего подобного не происходило, только русские там все более интенсивно вели строительство дотов.

Эрих Кон теперь знал, зачем они здесь. Большевики и их жидовское правительство задумало напасть на Германию, коварно накапливая войска для предательского удара в спину. Если Сталин не изменит своей позиции, то фюрер упредит замысел азиата.

Пора парням в батальоне снова нюхнуть перцу. После приезда в Польшу из милой немецкому сердцу покоренной Франции, градус настроения солдат значительно понизился. Да и еще прибывшее из рейха пополнение казалось ему слишком мирно настроенным, все надеялись, что война вот-вот закончится.

Если честно, он сам устал воевать, но побежденный на суше враг не желал сдаваться, отказываясь от разумных условий мира. Гауптману давно все стало ясно. Черчилль надеялся на Америку, всегда любившую погреть руки на чужом горе. Интересно, как жирная свинья смогла так обработать русского вождя, решившего пойти на нарушение договора с Германией? Но, ничего. Пусть едкий пот разъедает глаза его бойцов, раз еще не все побывали под огнем.

Поляки в тридцать девятом встретили штурмовую группу лейтенанта Кона не традиционным «бигосом» и не с рюмкой «старки».

Начало было великолепное. Какая скорость, какой решительный натиск!

В считанные минуты подготовленный к взрыву пограничный мост оказался в руках немцев. Польские солдаты вылезали из своих укрытий ошарашенные, и шли сдаваться с поднятыми руками. Его парни улыбались: жолнежи не верили, что прошло всего десять минут, и война кончилась для них пленом.

Но вот дальше…

Первый танк сопровождения завертелся и встал, весь в дыму. Его катки еще вращались, когда подбили второй танк. Хорошо замаскированную противотанковую пушку долго не могли обнаружить.

А пулеметы поляков заставили пехоту искать укрытие. Все слышали, как кричит экипаж танка-разведчика, но могли лишь зло и бессильно смотреть, как умирали их товарищи.

Снаряд за снарядом пробивал броню, и крики танкистов становились все тише. Потом совсем прекратились, а молодой лейтенант завороженно смотрел на кровь, сочившуюся из пробоин в броне танка.

Тогда Эрих не мог пошевелиться от страха. Ошалевший, он стоял на коленях. Затем, кто-то, не церемонясь, пихнул командира в кювет. Кон не видел тех польских солдат, открывших огонь, но его люди уже неподвижно лежали или, хрипя, бились в агонии, вздымая дорожную пыль.

Лишь внушенное еще в рейхсвере понятие о долге офицера заставило лейтенанта начать привычно командовать, срывающимся в визг от переживаемого ужаса голосом [269].

Тем, кто считает войну с Францией мирной прогулкой между кокетливыми прелестницами и сдающимися галлами, державшими в каждой поднятой руке по бутылке шампанского, стоило побывать там тринадцатого мая сорокового года [270].

Танк «Сомуа» [271] въехал на позиции роты, смяв противотанковую пушку и заглох. У неуязвимого для немецких снарядов монстра закончилось горючее, но подойти, подползти к железной коробке казалось безумием. Внутри сидели злые французы, готовые и к аду, и к раю. Экипаж не покинул машину и продолжал сражаться, поливая все вокруг пулеметным огнем и метко стреляя из пушки.

Их спасло орудие «восемь-восемь», спешно поставленное на прямую наводку. Рекомендации по борьбе с хорошо бронированными танками «лягушатников» они получили заранее.

Танк, разгромивший их колонну, сжегший четыре приданных немецких «панцера» и раздавивший несколько грузовиков, после детонации боекомплекта разлетелся на куски. Гауптмана совсем не восхищало мужество врага, самим бы выжить.

Месть, наконец, восторжествовала, и последняя отчаянная атака французских танков захлебнулась [272]. За бой он неожиданной получил «Железный крест», всего лишь заставив растерянных и готовых в ужасе бежать солдат удержать позиции.

Те галлы де Голля дрались великолепно, но частный успех их бронетанковой дивизии не мог повлиять на конечный результат. Не помогли и новые танки, уязвимые для германских противотанковых пушек только с пятидесяти метров. Или ста, если стрелять в борт.

Да, бывало и так, одни всю компанию не сделают и выстрела, маршируя до Варшавы и Парижа, а другие в это время теряют товарищей, одного за другим.

А потом пьянящее чувство победы заглушило боль потерь! Они сделали это, поставив армию «лягушатников» на колени, стремительно, почти бескровно, без всяких «Верденских мясорубок».

Люди занимают немного места на просторах земли. Чтобы построить солдат сплошной стеной, их требуется несколько миллионов. Значит, промежутки между войсковыми частями неизбежны. Устранить их можно подвижностью войск, но для вермахта слабо моторизованная польская и плохо управляемая французская армия оставалась практически неподвижными. Промежутки становились настоящей брешью. Отсюда простое тактическое правило: «Танковая дивизия действует, как вода. Она оказывает легкое давление на оборону противника и продвигается только там, где не встречает сопротивления».

Танковые рейды, воспрепятствовать которым французы и поляки оказались бессильны, наносили непоправимый урон, хотя на первый взгляд производили незначительные разрушения — захват местных штабов, обрыв телефонных линий, поджог деревень. Танки играли роль химических веществ, которые разрушали не сам организм, а его нервы и лимфатические узлы. Там, где молнией пронеслись бронированные чудовища вермахта, сметая всё на своём пути, армия, с виду почти не понесшая потерь, переставала быть организованной военной силой и превращалась в отдельные сгустки. Вместо единого организма оставались только не связанные друг с другом органы. А между этими сгустками — как бы отважны не были солдаты противника, немцы продвигались беспрепятственно [273].

К неудовольствию Иволгина капитан на час опоздал к «вечернему костру». Но вернулся, как и обещал — злой. Видок еще тот, испачканная пылью и кровью форма, пропахшая сгоревшим порохом и перебинтованная ладонь. А Суворов шепнул: командира недавно пытались убить диверсанты.

Вот, сидит он у костра и прихлебывает ужасно заваренный чай, изредка полизывая колотый кусок сахара. Решив однажды попробовать, Алексей напитка не осилил: еще бы, почти пачка заварки на кружку кипятка. Чудит комбат со своим средством вечной бодрости. А утром зараз выпьет три литра свежего холодного молока, принесенных батальонной поварихой из Бреста. И снова начнет бегать, как молодой олень, но как-то подозрительно часто меняя настроение [274].

Ненашев не зря пил с мужиками из военкомата.

Он специально смотался в Брест и чуть ли не на коленях уговорил знакомую хозяйку наняться к ним поваром, обещая всяческие блага. Та тетка молочница за день прибрала к рукам кухню не только УРровского батальона, но и соседей-саперов. Лично сняв первую пробу, Ненашев, как всегда загадочно улыбаясь, торжественно вручил тетке новую гимнастерку, шаровары, летние легкие брезентовые сапоги. Наказал бойцам обращаться к поварихе, как к старшине.

Суворов и Иволгин поморщились, но оказалось, что командир поступил правильно. Результат бойцы оценили. Внезапно казенная еда показалась почти деликатесом, а новая вольнонаемная очень уважительно советовалась с Максимом, гоняя поварешкой навечно сосланный в столовую наряд. Вернее, пока ребята не научатся.