Искусство и наука - Рескин Джон. Страница 7

33. И теперь, переходя от искусства к науке, ясно, что самоотверженность мудрости проявляется в том значении, какое она придает каждой отрасли знания, древней и новой, соответственно ее действительной пользе человечеству или широте роли в творении. Эгоизм, делающий мудрость немыслимой и расширяющий эластичность и надутость пустого царства безумия, сказывается в том, что мы заботимся о знании лишь поскольку заинтересованы в его открытиях или можем отличиться ловкостью и стяжать удивление при передаче их. Если существует надутое искусство, несмотря на то что мы окружены дивными произведениями прошлых веков, соперничать с которыми мы, бесспорно, не в силах, то тем более может – увы – существовать надутая наука, так как по самым своим условиям наука должна всегда идти далее приобретений, достигнутых в предыдущие эпохи, и как бы слаб и медлен ни был ее прогресс, он всегда напоминает лист отрадной весны сравнительно с сухими ветвями прошедших лет. И двойное бедствие того века, в котором мы живем, состоит в том, что запрос тупой и пошлой публики на оригинальность в искусстве сопряжен с требованием экономики, чувственной на оригинальность в науке; а восхваления, так охотно всегда расточаемые всем новым открытиям, усиливаются той наградой, которую быстрота сообщений обеспечивает за выгодными открытиями. Что удивительного в том, если будущие столетия станут упрекать нас за то, что мы уничтожили труды и изменили знанию величайших народов и величайших людей, забавляясь фантазиями в искусстве и теориями в науке; причем мы можем даже считать за счастье, если первые были праздны, а не порочны, а вторые ошибочны, но не злонамеренны. Да, в самом деле, успех часто для нас пагубнее заблуждения. Едва ли в какой-либо науке можно считать прогресс более победоносным, чем в химии, а между тем практически неоспорим тот факт, который и послужит предметом удивления для будущих поколений, что мы отвыкли от искусства рисовать на стекле и изобрели хлопчатобумажный порох и нитроглицерин. Представьте себе, скажут люди будущего, эти безумные англичане девятнадцатого столетия хотели увековечить себя памятниками из стекла, которые они не умели разрисовать, и разрывали на куски женщин и детей картушами [27], которыми не хотели бороться.

34. Вы, господа, может быть, думаете, что я несправедливо и предубежденно говорю это, и воображаете, что когда все наши злополучные изобретения сделают все худшее, и войны, вызванные малодушием, будут забыты в бесчестии, то имена наших великих изобретателей сохранятся в памяти потомства, как людей, положивших первые основы плодотворного знания и поддерживавших величие ненарушимого закона. Но нет, господа, ошибаюсь не я, а вы. В недалеком будущем открытия, которыми мы так гордимся, станут чем-то давно известным для всех, и будущие поколения будут удивляться не тому, что мы их открыли, а тому, что наши предки не знали их. Нам могут завидовать, но не станут нас прославлять за то, что нам первым дано было узреть и провозгласить истины, скрывать которые долее не было возможности. Но те злоупотребления, которые мы сделали из наших изобретений, останутся в истории позорным пятном на памяти о нас; наше искусство в защите или опровержении происхождения видов будет презираться ввиду того факта, что мы, в цивилизованной Европе, уничтожили всех редких птиц и все цветы; наша химия земледелия будет вызывать только негодование при воспоминании о нашем бессилии в голодные годы, а наши механические выдумки сделают век митральезы еще более позорным, чем век гильотины.

35. Да, поверьте мне, что, невзирая на наш политический либерализм и на нашу поэтическую филантропию; невзирая на наши богадельни, больницы и воскресные школы; невзирая на наши миссионерские усилия проповедовать чужим народам то, чему мы не в силах заставить веровать у себя дома; невзирая на нашу борьбу против рабства, выражаемую представлением остроумных биллей, – история все-таки занесет нас на свои страницы, как наиболее жестокое, а стало быть, и наиболее немудрое поколение людей, когда-либо утруждавших наш земной шар, наиболее жестокое ввиду его сравнительной чуткости и наиболее немудрое ввиду его научных знаний. Ни один народ, понимавший мучения, не причинял столько жестокостей; никто, понимающий значение фактов, не действовал так вопреки им. Вам ненавистно имя Эцелина Падуанского за то, что он умертвил две тысячи невинных людей для поддержания своей власти; и Данте возмущается против Пизы, желая ей быть затопленной морем, так как она в отмщение за измену осудила на смерть не только самого изменника, но и его детей [28]. Но мы, жители Лондона, этой современной Пизы, умертвили недавно пятьсот тысяч людей вместо двух тысяч (я употребляю официальные термины и знаю точно цифры) и осудили все невинных; умертвили не в порыве самозащиты, не из мести, а буквально с полнейшим хладнокровием, умертвили отцов и детей медленной голодной смертью просто потому, что в то время как мы, соперничая, убиваем своих собственных детей, грызясь из-за мест для них на гражданской службе, мы, когда они добьются этих мест, никогда не задаем себе вопроса о том, насколько выполняется ими гражданская их служба.

36. Такова была наша миссионерская деятельность в Ориссе [29] три или четыре года тому назад, это наше христианское чудо с пятью хлебами, при совершении которого нам помогали паровые молотилки, а для доставки их железные дороги; при этом английские джентльмены предлагали в довершение всего срубить все деревья Англии, чтоб было больше места для произрастания этих хлебов. Вот, повторяю, что мы сделали года два или три тому назад; а что делаем мы теперь? Случалось ли кому-нибудь из вас слышать о голоде в Персии? Здесь при помощи всех научных данных мы разводим розы в наших ботанических садах, нисколько не заботясь о стране роз.

С должным искусством по части плодоводства мы подготовляем наш сбор персиков и можем серьезно прийти в ужас при известии, что будущей осенью нам грозит неурожай их. Но о неурожае всего в родине персикового дерева знаете ли вы, заботитесь ли вы об этом страшном голоде в самой плодородной, роскошной, богатой стране на всем земном шаре, откуда волхвы принесли свои дары к ногам младенца Христа?

Сколько своего времени, научного знания, популярной литературы с начала этого года уделили вы определению того, что Англия может сделать для великих стран, находящихся под ее управлением, или для нации, ожидающей от нее помощи; и сколько посвящено было разбору шансов какого-нибудь единичного самозванца, получающего несколько тысяч в год?

Господа, если ваша литература, популярная и всякая другая, ваше искусство, популярное и всякое другое, или ваша наука, популярная и всякая другая, должны обладать орлиным взором, то помните вопрос, который я сегодня торжественно ставлю вам: будете ли вы гоняться за дичью или за падалью? Будут ли слова «где падаль, туда и слетаются орлы» применимы только к помыслам сердца Англии?

Лекция III

Отношение мудрого искусства к мудрой науке

Читано в день, следующий за празднованием св. Валентина, 1882 год

37. Наша задача сегодня состоит в том, чтоб рассмотреть отношение, существующее между наукой и искусством, управляемыми мудростью и способными потому находиться в согласном и определенном отношении друг к другу. Между безумным искусством и безумной наукой могут действительно существовать всякого рода злополучные взаимодействия, но между мудрым искусством и мудрой наукой есть одна существенная связь для взаимной помощи и поддержания взаимного достоинства.

Вы заметили, надеюсь, что я всегда употребляю термин «наука» почти как синоним «знания»: я предпочитаю латинское значение слова science английскому, чтоб отметить, что это есть знание постоянных вещей, а не мимолетных явлений, но лучше, если вы упустите из виду это различие и примете слово scientia просто как равнозначащее слову «знание», а не впадете в противоположное заблуждение, предположив, что наука означает систематизацию или открытие. Не упорядочение новых систем и не открытие новых фактов являются задачей человека науки, а подчинение себя вечной системе и надлежащее понимание уже известных фактов.