Формула Лимфатера - Лем Станислав. Страница 3

Первой моей мыслью было построить электронный мозг по схеме нервной системы насекомого… какого? Ну, хотя бы муравья. Однако я сразу же сообразил, что это просто глупо, что я собираюсь идти путем наименьшего сопротивления. Почему я, конструктор, должен повторять ошибки эволюции? Я снова занялся фундаментальной проблемой: обучением. Учатся ли муравьи? Конечно, да: у них можно выработать условные рефлексы, это общеизвестно. Но я думал о чем-то совершенно ином. Не о тех знаниях, которые они наследуют от своих предков, нет. О том, совершают ли муравьи такие действия, которым их не могли обучить родители и которые они, тем не менее, могут выполнять без всякого обучения! Как вы смотрите на меня… Да, я знаю. Тут мои слова начинают попахивать безумием, да? Мистикой какой-то? Откровение, которое дано было постичь муравьям? Априорное знание о мире? Но это лишь вступление, начало, лишь первые буквы методологии моего сумасшествия. Пойдем дальше. В книгах, в специальной литературе вообще не было ответа на такой вопрос, ибо никто в здравом уме его не ставил и не отважился бы на это. Что делать? Ведь не мог же я стать мирмекологом [5] только для того, чтобы ответить на этот один – предварительный вопрос. Правда, он решал «быть или не быть» всей моей концепции, однако мирмекология – обширная дисциплина, мне пришлось бы опять потратить три-четыре года: я чувствовал, что не могу себе этого позволить. Знаете, что я сделал? Отправился к Шентарлю. Ну как же, имя! Для вас это каменный монумент, но он и тогда, в мои молодые годы, был легендой! Профессор вышел на пенсию, не преподавал уже четыре года и был тяжело болен. Белокровие. Ему продляли жизнь месяц за месяцем, но все равно было ясно, что конец его близок. Я набрался смелости. Позвонил ему… скажу прямо: я бы позвонил, даже если б он уже агонизировал. Такой безжалостной, такой уверенной в себе бывает лишь молодость. Я, совершенно никому неизвестный щенок, попросил его побеседовать со мной. Он велел мне придти, назначил день и час.

Он лежал в кровати. Кровать эта стояла у шкафов с книгами, и над ней было укреплено особым образом зеркало и механическое приспособление, вроде длинных щипцов, чтоб он мог, не вставая, вытянуть с полок любую книгу, какую захочет. И как только я вошел, поздоровался, и посмотрел на эти тома – я увидел Шеннона, и Мак Кея, и Артура Рубинштейна, того самого, сотрудника Винера, – знаете, я понял, что это тот человек, который мне нужен. Мирмеколог, который знал всю теорию информации, – великолепно, правда?

Он сказал мне без предисловий, что очень слаб и что временами у него гаснет сознание, поэтому он заранее извиняется передо мной, а если потребуется, чтоб я повторил что-нибудь, он даст мне знак. И чтоб я сразу начал с сути дела, так как он не знает, долго ли будет сегодня в сознании.

Ну что же, я выстрелил сразу изо всех моих пушек, мне было двадцать семь лет, вы можете вообразить, как я говорил! Когда в цепи логических рассуждений не хватало звена, его заменяла страстность. Я высказал ему все, что думаю о человеческом мозге, не так, как вам, – уверяю, что я не подбирал слов! О путях паллидума и стриатума, о палеоэнцефалоне, о брюшных узлах насекомых, о птицах и муравьях, пока не подошел к этому злополучному вопросу: знают ли муравьи что-то, чему они не учились, и что, вне всякого сомнения, не завещали им предки? Знает ли он случай, который подтверждал бы это? Видел ли он что-либо подобное за восемьдесят лет своей жизни, за шестьдесят лет научной деятельности? Есть ли, по крайней мере, шанс, хотя бы один из тысячи?

А когда я оборвал речь будто посредине, не отдавая себе отчета в том, что это уже конец моих рассуждений, ибо я не подготовил никакого заключения, совсем не обращая внимания на форму, – то, запыхавшийся, попеременно краснея и бледнея, почувствовал вдруг слабость и – впервые – страх, Шентарль открыл глаза: пока я говорил, они были закрыты. Он сказал:

– Жалею, что мне не тридцать лет.

Я ждал, а он опять закрыл глаза и заговорил лишь спустя некоторое время:

– Лимфатер, вы хотите добросовестного, искреннего ответа, да?

– Да, – сказал я.

– Слыхали вы когда-нибудь об акантис рубра?

– Виллинсониана? – спросил я. – Да, слышал: это красный муравей из бассейна Амазонки…

– А! Вы слышали?! – произнес он таким тоном, словно сбросил с плеч лет двадцать. – Вы слышали о нем? Ну, так что же вы еще мучаете старика своими вопросами?

– Да ведь, господин профессор, то, что Саммер и Виллинсон опубликовали в альманахе, было встречено сокрушительной критикой…

– Понятно, – сказал он. – Как же могло быть иначе? Взгляните-ка, Лимфатер… – Он показал своими щипцами на шесть черных томов монографии, принадлежавшей его перу.

– Если б я мог, – сказал он, – я взялся бы за это… Когда я начинал, не было никакой теории информации, никто не слышал об обратной связи, Вольтерру большинство биологов считало безвредным безумцем, а мирмекологу было достаточно знать четыре арифметических действия… Эта малютка Виллинсона – очень любопытное насекомое, коллега Лимфатер. Вы знаете, как это было? Нет? Виллинсон вез с собой живые экземпляры; когда его джип попал в расщелину между скал, они расползлись и там – на каменистом плоскогорье! – сразу принялись за дело так, будто всю жизнь провели среди скал, а ведь это муравьи с побережья амазонки, они никогда не покидают зоны джунглей!

– Ну да, – сказал я. – Но Лорето утверждает, что отсюда следует лишь вывод об их горном происхождении: у них были предки, которые обитали в пустынных местностях и…

– Лорето – осел, – спокойно ответил старик, – и вам следует об этом знать, Лимфатер. Научная литература в наши времена так обширна, что даже в своей области нельзя прочесть всего, что написали твои коллеги. «Абстракты»? Не говорите мне об «Абстрактах»! Эти аннотации не имеют никакой ценности и знаете, почему? Потому, что по ним не видно, что за человек писал работу. В физике, в математике это не имеет такого значения, но у нас… Бросьте лишь взгляд на любую статью Лорето, и, прочтя три фазы, вы сориентируетесь, с кем имеете дело. Ни одной фразы, которая… но не будем касаться подробностей. Мое мнение для вас что-то значит?

– Да, – ответил я.

– Ну так вот. Акантис никогда не жили в горах. Вы понимаете? Лорето делает то, что люди его уровня делают всегда в подобных ситуациях: пытается защитить ортодоксальную точку зрения. Ну, так откуда же этот маленький Акантис узнал, что единственной его добычей среди скал может быть кватроцентикс эпрантиссиака и что на нее следует охотиться, нападая из расщелин? Не вычитал ли же он это у меня и не Виллинсон же ему это сообщил! Вот это и есть ответ на ваш вопрос. Вы хотите еще что-нибудь узнать?

– Нет, – сказал я. – Но я чувствую себя обязанным… Я хотел бы объяснить вам, господин профессор, почему я задал этот вопрос. Я не мирмеколог и не имею намерения им стать. Это лишь аргумент в пользу одного тезиса…

И я рассказал ему все. То, что знал сам. То, о чем догадывался и чего еще не знал. Когда я кончил, он выглядел очень усталым. Начал дышать глубоко и медленно. Я собирался уйти.

– Подождите, – сказал он. – Несколько слов я еще как-нибудь из себя выдавлю. Да… То, что вы мне рассказали, Лимфатер, может служить достаточным основанием, чтобы вас выставили из университета. Что да, то да. Но этого слишком мало, чтобы вы чего-нибудь достигли в одиночку. Кто вам помогает? У кого вы работаете?

– Пока ни у кого, – отвечал я. – Эти теоретические исследования… Это я сам, профессор… Но я намереваюсь пойти к Ван Галису, знаете, он…

– Знаю. Построил машину, которая учится, за которую должен получить нобелевскую премию и, вероятно, получит ее. Занимательный вы человек, Лимфатер. Что, вы думаете, сделает Ван Галис? Сломает машину, над которой сидел десять лет и из ее обломков соорудит вам памятник?

– У Ван Галиса голова, каких мало, – отвечал я. – Если он не поймет величия этого дела, то кто же?..