Прозрачный старик и слепая девушка - Ленский Владимир. Страница 13

— Чьи мысли? — осведомился Гальен.

— Мои! — рявкнул Пиндар. — Впрочем, если некоторым ограниченным умам они недоступны...

— А чему тут быть доступным? — удивился Гальен, слишком демонстративно, чтобы это было искренним. — Ну, воняет гнилой кочан. Какая-то там шелковистость прикосновений распадающихся листьев...

— На самом деле это была шутка, — громко прошептал Эгрей на ухо Маргофрону. Тощего Эгрея всегда смешили страсти, то и дело принимавшиеся бушевать вокруг чисто теоретических вопросов.

Софена устремила на Эгрея негодующий взгляд.

— Можно, конечно, считать эти стихи шуткой. В таком случае, это очень горькая, очень глубокая шутка. На грани истерики.

— В искусстве нет места истерикам, — объявил Гальен. — Читатель может рыдать над стихами, зритель — над картиной, но сам творец обязан оставаться холодным.

— Не согласна! — прошипела Софена. — В данном вопросе ты примитивен. Как, впрочем, и любой мужчина.

Гальен пожал плечами:

— Нелепо было бы отрицать: увы, рожден с некоторыми специфическими свойствами организма, которые неизбежно относят меня к полу номер два.

— Не кривляйся, — сказала Софена холодно. — Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Не совсем, — признался Гальен.

Но девушка не удостоила его объяснений.

— Бытие обладает свойством непрочности, и в самый момент распада оно одновременно и отвратительно и невыразимо притягательно, — проговорил вдруг Элизахар.

Пиндар посмотрел на него не без удивления.

— К чему вы это, почтенный?

— Я сформулировал основную мысль вашего стихотворения, — ответил Элизахар. — Вы не согласны? Впрочем, не дерзну приписывать это толкование исключительно своей скромной персоне. Госпожа Фейнне обсуждала со мной ваше произведение.

— Ей понравилось? — удивился Гальен.

Продолжая смотреть на Пиндара, телохранитель медленно покачал головой.

— Если быть совсем честным, то госпожа нашла стихи отвратительными, а саму мысль — мелкой и тлетворной, — признал он, почти опечаленный.

Пиндар залился густой краской. Софена громко произнесла:

— Госпожа Фейнне — слишком утонченная натура, чтобы воспринимать подобные истины. Впрочем, лично я нахожу похвалу гниению чересчур демонстративной. Следовало бы говорить, скорее, о стремлении сильной личности подавить более слабые. Это было бы, по крайней мере, более честно.

— Подавить их в капусту, — вставил Гальен и громко захохотал над собственной остротой.

Софена пронзила его жестким взором.

— Не смешно!

— Не академично, — поддержал ее Эгрей, посмеиваясь.

Пиндар вскочил.

— Я не понимаю, что делают слуги за столом, где собрались свободные граждане.

Элизахар невозмутимо пожал плечами.

— Уверяю вас, мой господин, я такой же свободный человек, как и вы. Не вижу причины, по которой мне бы возбранялось посещать этот кабачок.

— Пусть он уйдет! — потребовал Пиндар, взывая ко всем вместе и ни к кому в отдельности.

— Почему? — спросил Ренье.

— Он не студент, — сказал Пиндар.

— Да тут полно людей, которые не являются студентами, — возразил Ренье. — Хотя бы господа офицеры.

— Я потребую у хозяина, чтобы он вывесил запрещение входить сюда прислуге! — продолжал кипятиться Пиндар-Еретик.

— А пока запрещения не вывешено, я, пожалуй, останусь, — сказал Элизахар и снял с подноса проходившей мимо служанки еще одну кружку пива.

Ренье покосился на него. Телохранитель Фейнне вызывал у него смешанные чувства. Этот человек постоянно находился возле девушки и, наверное, знал о ней все. Обычно подобные люди почти не обладают ценностью сами по себе: если они и вызывают интерес, то исключительно в связи с госпожой, и никак иначе. Однако Элизахар — довольно дерзко, если вдуматься, — позволял себе иметь и собственную жизнь и даже представлять собой некую личность с особенным мнением.

С раннего детства Ренье был приучен обращать пристальное внимание на слуг и телохранителей: этого требовала от мальчиков бабушка.

«Сколько раз случалось, что знатный и храбрый человек погибал лишь потому, что оказывался недостаточно внимательным к прислуге, к нижним чинам, к какому-нибудь совершенно ничтожному солдатику», — говорила она и всегда приводила какой-нибудь новый пример.

«Присматривайтесь к тем, кто подает вам питье, кто приносит к вашей постели умывание, кто следит за чистотой ваших сапог и кормит вашу лошадь, — наставляла она. — Они должны вас любить, иначе ничто не помешает им в один прекрасный день предать вас».

«Но почему кто-то непременно должен предавать нас, бабушка?» — изумлялся Ренье.

Эмери, более проницательный, помалкивал. Он, в отличие от младшего брата, всеобщего любимца, хорошо понимал: далеко не все, с кем сталкивает нас судьба, приходят в восторг от самого факта нашего существования.

Бабушка не стала ничего растолковывать. Просто повторила несколько раз: «Всегда будьте внимательны к слугам, своим и чужим. Даже к трактирным».

И вот сейчас Ренье разглядывал Элизахара и пытался понять, кем тот был прежде, чем оказался в услужении у слепой девушки из знатной семьи. Наверное, солдатом, решил наконец Ренье. Может быть, сержантом. Держится уверенно и умеет осадить собеседника, если тот начинает кипятиться.

Разговор вернулся к «концепции безобразного». Несколько человек, в том числе и Софена, отчаянно доказывали право «безобразного» на существование — наравне с «прекрасным».

— Никто еще не нашел объективных критериев, позволяющих определить, что данная вещь является прекрасной, а данная — безобразной! — уверяла Софена. — Объективного критерия попросту не существует!

— Зато существует самый обыкновенный хороший вкус, — заметил Гальен.

— Только не у тебя! — огрызнулась Софена.

— Как сказать. — Гальен явно решил не сдаваться под напором девушки. — Я руководствуюсь теми критериями, которые выработаны человечеством за века существования Королевства. Например, одежда.

Софена сразу напряглась. Она всегда одевалась только в черное, потому что так выглядела аристократичнее. Во всяком случае, по ее мнению. Ее густые темные волосы отнюдь не дружили с гребнем и буйными прядями падали на широкие крепкие плечи. С лица Софены не сходило недовольное выражение. У нее было ужасно много забот с этим несовершенным, глупо устроенным миром.

— Ты хочешь сказать, — вкрадчиво заговорила Софена, — что твои шелковые расшитые кафтаны с пышными рукавами — это красиво?

— Да, — сказал Гальен. — И субъективно, и объективно они очень даже красивы.

— Просто взяты из модного магазина.

— И еще удобны и изящны.

— Дорогой мой, — покровительственным тоном произнесла Софена, хотя в подрагивающих интонациях ее голоса слышалась приближающаяся истерика: девушка была болезненно задета за живое, — дорогой мой Гальен, я из принципа буду одеваться немодно. Зато так, как нравится лично мне. И мне наплевать, что скажут об этом снобы.

— Софена, милая, — решил вмешаться Ренье, — пожалуйста, прости этого франта! Он лишь хотел защитить свое право покупать вещи в модных магазинах!

Но Софена уже вскипела.

— Просто он похваляется своими деньгами!

— Ничего подобного! — рассердился Гальен. — Для начала неплохо бы тебе вспомнить о том, что денег у меня не больше, чем у тебя. Я хотел сказать другое. Лично мне представляется неправильным носить исключительно черное «из принципа». В этом заключена определенная несвобода. Если ты такая независимая, то не должна ограничивать себя одними балахонами отвратительного покроя и погребального цвета. Ты должна с одинаковой легкостью носить и модное платье, и тряпье.

— Я ничего никому не должна! — объявила Софена.

На другом конце стола хором заревели застольную песню. Софена попыталась выдвинуть еще несколько доводов в свою пользу, но ее благополучно заглушили.

— Неприятный вечер, — сказал Ренье и посмотрел прямо на Элизахара. — Вообще-то такие здесь нечасто выдаются. Беднягу Пиндара сегодня здорово допекли.