Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович. Страница 124

– Посмотрим, посмотрим послезавтра, что за Бамба такая, даже короли заграничные им интересуются, – немножко голосом удавленника от стоячего красного воротника говорил он, прогуливаясь в тесном пространстве дымковского местожительства, мимоходом заглядывая в шкаф, на кровать, даже в хозяйкину сахарницу на столе. – Которые видали твои фокусы, докладывают, будто очень смешно. Сам я имел только служебные фотографии, но по снимкам трудно составить впечатление. Откровенно тебе скажу, не шибко нравится мне твое летучее пальто. Понимаешь, есть в нем что-то провинциально-чуждое переживаемой эпохе, легкомысленное, я бы сказал, политически-вызывающее... не наше. Я бы на твоем месте заранее переключился на пение, что ли, или там чтение мыслей. Во всяком случае последи, чтобы хоть люстру над президиумом не зацепить, где будут видные зарубежные товарищи... Надеюсь, повторять не надо?

– Да... но я хотел бы вставить сперва... – не без робости воспользовался Дымков паузой генеральского раздумья.

– Ладно, говори, раз тебе непременно вставить что-то приспичило! – хрипуче и покровительственно засмеялся генерал, приходя к заключению, что с ангелами следует вести себя, как и с беспартийными, применяя поощрительность пополам с железной настойчивостью.

– Так что именно, братец, ты вставить-то собирался?.. Давай-давай, если не слишком длинно, разумеется.

Требовалось уложиться в регламент генеральского терпения, однако, несмотря на сложные глотательные движения, все не повиновался язык:

– Дело в том, что недавно умер мой партнер, он же директор нашей группы, который по совместительству произносил научное пояснение к номеру... А без лектора мне запрещено выступать, потому что кое-где у меня мистика примешивается... словом, неувязка с идеологией! – сбивчивой скороговоркой принялся излагать Дымков и, для краткости, сослался под конец на временную свою, будто бы техническую неисправность. – Я хотел сказать, что несколько не в форме сейчас, отчего представление может неожиданно сорваться в последнюю минуту, когда ничего и отменить нельзя!

Здесь генерал заметно поднахмурился:

– Позволь, дружок, невдомек мне что-то... – перебил он властным мановением руки. – Ежели ты болеешь, тогда скажись: такого доктора мигом доставлю, что хоть доходягу за сутки на ноги поставит. А раз в порядке, то и остальное само собой на месте уладится... все в наших руках. Ты, я вижу, пребольшой оригинал, блага собственного не разумеешь, если в затылок толкать приходится, как котенка... Иной на твоем месте распростерся бы, знаешь как? Оно может, извини, дурость такая для ангела и простительна, однако нечего ему и на задворках томиться, а пора в люди выходить. Выполнишь задание на уровне, враз и к тебе добром откликнутся. Так может обернуться, что квартира только задаток, а там, смотря по заслугам, и площадь в честь тебя переименуют, бюст гранитный могут у метро соорудить... – В голосе его звучала ребячливая обида на зажатую в ладони птаху, отвергающую калорийное питание, невзирая на предполагаемые доводы. – Даже подозрительно, что за чудак такой... Целых полгода где только не выступал, колхозным сараем не брезговал, а тут виднейших товарищей из капиталистического подполья, настрадавшихся в тюремной неволе, норовит стороной обнести. Спросил бы по знакомству, чем ему не симпатичные?.. Может, и еще что-нибудь у нас не нравится? А то я перед ним тут мелкой собачкой рассыпаюсь, о его же благе болею, а он мину строит, будто сам черт ему нипочем... Неправильно ведешь себя, ангел, неправильно!

Уже на данной стадии пора отдать должное генеральской выдержке, ибо в сфере его деятельности малейшее промедление почиталось преступным, а тут вдвойне было от чего прийти в негодование:

– Я бы со всей охотой, но мне теперь главное, кабы отсрочку хоть недельки на полторы... Может, за этот срок что-нибудь и поднакопится! – ломая пальцы, на пределе отчаяния изнывал перед властью знаменитый артист.

Из понятных соображений Дымков умолчал в своем рассказе, что из всех наперечет ему известных обитателей домика со ставнями генерал со значением выделил именно Дуню, в дружественном просторечии ласкательно названную им милашкой. Однако, осведомленный о существовании поповской дочки, последний почему-то и намеком не обмолвился о куда более длительной и, главное, деятельной дружбе ангела с другой, даже ближайшей родственницей его покойного компаньона – в правильном предположении, что нажим по лоскутовской линии будет ангелу чувствительнее. Конечно, раскрывшаяся таким путем, пусть косвенная связь со служителем культа бросала на Дымкова известную тень, но именно его мучительное сомнение в своих силах, видимо, из профессиональной боязни оказаться не на высоте перед собравшейся профсоюзной элитой, показывало гражданскую робость артиста и трепет и наилучшим образом гарантировало его политическую благонадежность.

Впрочем, при обсуждении практической части кремлевский посланец не преминул мимоходом присмотреться к дымковскому обиходу, прикинул на вес перевязанный бечевкой походный чемоданишко, заглянул и в шкаф ради бдительности. А между прочим справился как бы по неведению, вскользь, по чьей собственно инициативе возникла идея заграничных гастролей и встречался ли покойный компаньон с кем-либо из европейских антрепренеров, если да – то с кем именно, и сколько раз, и какая инстанция отменяла интересную затею, небесполезную по линии культурного сближения. «Ага, значит, сами передумали, как бы не набедокурил и подсмотрел чего советский чудодей!» Из тех же соображений бдительности было высказано пожелание ознакомиться вблизи с дымковской аппаратурой, отсутствие коей означало, что номер основан единственно на ловкости рук. «Но смотри у меня, чтобы все было на чистом сливочном масле, без капельки гипнозу, который, по отзывам наших врачей, небезразличен для здоровья». В качестве высшей приманки намекнул даже на якобы вполне возможный – авансом, еще до установки в ближайшем скверике персонального монумента в честь выдающегося иллюзиониста, обмен нынешней его конуры на двухкомнатную квартирку в спецдоме Моссовета, на тихой улочке с теплым сортиром. «По нашему-то климату долго ли и отморозить нечто ценное, особенно в твоем, братец, на зависть щенячьем возрасте!» Так, мудро сочетая привычные средства воздействия, необязательный посул с легчайшим устрашением и чисто мужским юморком вприсыпку, сам он, того не сознавая, завершил черновую подготовку к проведению грозной операции.

– Засим извини, браток, время мне возвращаться на дозорную башню: вся связка ключей при мне. Насчет изюма не расстраивайся, с утренней оказией подошлю... Клюй на здоровье, которое еще потребуется впереди. На твоем пути придется поработать в своем жанре, разумеется, рука об руку с главным и одиноким человеком эпохи, чье имя сегодня парит над миром, почему молва народная и нарекла его горным орлом. – Лицо генерала посуровело, голос стал отрывистым, чуть хриплым, даже лаистым от важности произносимых слов. – Все, из края в край исхоженные мыслью, земли у него под крылом, и некий маршрут жизни надо положить меж древних волчьих ям и ложных дорог столбовых. Встречные ветры дуют ему в лицо... Буквально все поставлено на карту... без никаких реваншей впереди. От одной ответственности рассудок может помрачиться... – досказал он полубеззвучным шевеленьем губ.

Только тревожная преданность шефу, почитаемому на уровне божества, могла толкнуть верховного в стране чиновника на столь жизнеопасные допущенья в плане уже бродивших тогда сомнительных слухов о недуге вождя. Вообще-то чрезмерно доверительное общение с ангелом как с лицом философски несуществующей категории было для него как бы беседой наедине с собою. Видимо, генерал стремился выразить, как умел, свое суждение о деятельности вождя во вреднейшем цехе государственного мышления – с риском рухнуть на собственные чертежи, потому что с головокружительной высоты подобных перевалов людская история представляется сплошным кладбищем великих идей и незадавшихся свершений, а для души нет ничего ядовитей воспарений от сгнивающих мечтаний... Зато криминальная фраза эта о смертельном недуге вождя, самопроизвольно, на полувздохе преклонения сорвавшаяся с генеральского языка, возымела в данном случае решающее воздействие на его собеседника: ни один прием, пожалуй, в диапазоне от кнута до пряника, не ускоряет в такой степени одомашнивание девственно-неискушенных организмов вроде дымковского, как оказанное им беспредельное доверие. До последнего времени избавленный от тягот телесного бытия ангел получал теперь добавочное свидетельство о сложностях дел людских, где в отличие от неба наипростейшая из истин, добро, покупается ценой крови и безумия. В свою очередь запоздалое открытие Дымкова указывает на степень его погружения в земную действительность, потому что лишь из низин преисподних постигается божественное благо солнечного света.