Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович. Страница 127

– Нет, почему же, вы для меня тот же Дымков, – неожиданно для себя пощадила его Дуня, – разве только летучести вашей поубавилось. Все на свете изнашивается, я и сама, замечаю, чуточку постарела за последний год. Непонятно только, откуда у вас эти страхи и озиранья? На худой конец, если даже и заберут, что из того? Ведь вы же ангел!

Лишь с запозданьем Дуня поняла всю наивность своего довода о положенном ангелу бессмертии. Самое слово не было произнесено, но Дымков покривился в ответ, как на злую шутку: отныне этот сомнительный дар грозил ему худшими последствиями, ибо исключал единственную у людей возможность, в случае нужды, уйти от нестерпимой боли земной.

Дымков не без отчужденья пожал плечами:

– Чего же тут непонятного? Целые паломничества ко мне начнутся, всякому лестно прутом железным ангела в мышеловке потыкать... в отместку за вчерашнее поклонение свое. Бога своего не пощадили, а меня-то заведомо не помилуют! Одни фокусники, которые с голубями в рукавах, наповал заклюют... ну, которых я невольно по окраинам-то разогнал! – отрывисто бормотал он с неприятным Дуне выраженьем, словно огрызался на уже наседающих собак, но сразу стих, покосившись на что-то в окне. – Но боюсь, что-то похуже на меня готовится... Слишком уж особой моей интересуются: с трех концов обложили!

– Да кто, кто? – заражаясь чувством погони, перешла на шепот Дуня.

– Будто не догадываетесь! – подмигнул Дымков и залился дробным леденящим смешком. – Уж в вилку берут. Я теперь, как покажутся, к Степановне моей под крыло норовлю. На кухне тепло, хорошо, тихо... Вы заметили? И головой не качайте... Думаете, небось, местные труженики драку давеча затеяли, которые по сопатке?

Он долго глядел на Дуню с усмешкой печального превосходства:

– Ведь это все ряженые вокруг меня выхаживают, ладят в окошко заглянуть, с кем я тут. А то птица, покрупней грача, на подоконнике моем сидеть повадилась, махнешь рукой – не улетает, умница. Вот и прицеливаемся друг в дружку на манер дуэли, забавляемся. Бывает тоже, глаз немигающий подолгу смотрит с потолка... Все не верите? Хорошо, ларек дощатый видите на углу, где проспект Энгельса с Калининым пересекаются? Снаружи пивная забегаловка, в ней орудует усатая тетка... подсадное лицо со служебным биноклем... Прямо сквозь занавеску по вечерам засматривает, а глянец-то закатный в стеклах, сверкание, и выдает ее с головой.,

До сих пор слушала понурясь, с тоской узнавая себя в несуразных дымковских грезах, но вдруг тесно и душно стало:

– Но позвольте, Дымков, что-то не сходится у вас! – из последних силенок воспротивилась она. – Как же могло солнце отражаться, если запад-то у вас за ларьком, на противоположной стороне приходится...

– Ладно, раз на то пошло, я пугать вас не хотел: это глаза у него блестят. Вот и сейчас, и сейчас вами интересуется... Взглянуть хотите? – и, видимо, сам не в состоянии взор отвести от призрака, наугад втискивал потертый, откуда-то взявшийся театральный биноклишко в ее расслабевшую ладонь. – Берите же, только недолго, не дразните... и не высовывайтесь, а лучше из-за края занавески, как бы невзначай!

Мирная тишина простиралась кругом, великий покой в гаснущем небе, так что невольно напрашивалось худшее из предположений. Лишь ущербное, да еще в сумерках, воображение могло придумать умственную птицу себе в противники. Разумеется, от блажного и не следовало ждать ничего путного, кроме блажи, и не надо спорить в таких случаях, но почему-то Дуня не посмела подвергнуть проверке дымковский домысел, даже оттолкнула протянутую руку с искусительной игрушкой. Ее категорический отказ взглянуть с изнанки на действительность, тем самым предавая себя грозным закономерностям иного бытия, тотчас и оправдался. Как и на первовесенней прогулке в Сокольниках, не было замечено побочных признаков подразумеваемого явления вроде зарничного отблеска из преисподней или завихрения чему-то бешено промчавшемуся вослед, но, судя по воздействию на Дымкова, некая лютая, незримая для смертных чрезвычайность произошла в тот момент по направлению его взгляда за окном. Лишь по сорвавшемуся горловому вскрику да паническому поведению бедняги – как он ничком ринувшись на койку, смешно и жутко старался поднырнуть головой под тощую, мятую подушку, можно было судить о характере состоявшегося зрелища, к которому нельзя привыкнуть.

Вряд ли случайным совпаденьем объяснялась странная одновременность дымковского затухания и как раз к началу осени обозначившегося Дунина выздоровления. Не в нем ли и коренилась причина, почему при очевидных преимуществах чуда, работающего напролом встречных препятствий, Дуня предпочла естественный ход вещей – через акт помилованья, чтобы не рисковать участью брата. Все еще не сомневалась относительно возможностей пускай оскользнувшегося ангела... Кстати, ей еще не доводилось задумываться насчет конституциональной разности их существований – по самой легкости пограничного, в обе стороны, перехода. Но вот буквально в расстоянье шага вставала между ними сплошная, без калиток и щелей, всегда мучившая людское воображенье иррациональная стена, нередко отрицаемая мыслителями из боязни утратить рассудок или репутацию. До какой-то степени весь сделанный из нее самой ангел, вернее из ее энергии, становился недосягаемым для ее упреков или неприязни. По самохранительному инстинкту, что и у той, в Сокольниках, полгода назад, Дуня тоже решилась расспрашивать несчастного о характере постигшего его виденья. И если жуткая беспредметность случившегося убедила тогда Юлию в некой иномерности ее спутника, то здесь самый масштаб дымковского потрясения, видимо, подхлеснутого манией облавы, свидетельствовал, что уже на исходе его волшебный дар. Предстояло срочно выяснить, полностью ли иссякло, хватит ли у него чуда на завтрашнее выступленье, без чего рушился весь план спасительной операции?

Не сразу удалось пробиться в помраченное сознание лежавшего, лишь настойчивые повторные вопросы заставили его повернуться на спину. За неполную минуту обморока осунувшийся и чуть почернелый, он безразлично взирал на протянутую к его лицу целительную руку. То не была, по счастью, нередкая при поражении молнией слепота, а просто взвихренная пыль события все еще застилала ему поле зрения.

– Лежите, лежите, бедный вы мой, продолговатый ребенок... – с непостижимой болью для самой себя, не разжимая губ, сказала Дуня и одним качаньем головы выразила горькое удивленье в адрес тех, кто, забросив его сюда, покинул в пустыне бессмертия, под которым разумелось самое лютое из одиночеств. – Лежите же, все хорошо... Да я и в мыслях-то не допускаю, чтоб это порвалось, как нитка. Считается даже признаком роста, когда артист в такой степени собою недоволен, потому что только из отчаянья черпаются новые силы... И все же не надо поддаваться упадочным настроеньям. Оно непременно вернется, тем не менее нельзя ждать, пока оно вернется само! – и всю себя вложила в интонацию уверенности, что такое и не может иссякнуть бесследно. – Хоть что-нибудь, вы же чувствуете... теплится же немножко на донышке, правда?

– Да, оно возвращается иногда... Но уже так редко и ненадолго, что и заметить почти не успеваю! – приподымаясь на локтях и с надеждой во взоре, подтвердил Дымков.

Еще в прошлую пятницу, при возвращенье под начинавшимся дождем все существо его настолько воспротивилось необходимости отправляться в обход непросыхающей лужи посреди поселка, за обширность называемой местным водохранилищем, что одним махом, глазом мигнуть не успел, очутился на другом берегу, как раз за спиной постового милиционера, который папироску закуривал. Естественно, он обернулся на движение воздуха и на всякий случай произнес машинальное давайте не будем, хотя признаков нарушения налицо не имелось, кроме таинственно погасшей спички. Из рассказа с очевидностью вытекало, что непослушный самому волевому приказу дар чудотворения легко восстанавливался при рассеянном внимании; поэтому, с одной стороны, не следовало перенапрягать и без того расслабевшую способность, с другой же – нельзя было пускать на самотек такую важную вещь, как судьба старшего брата.