Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович. Страница 88

Видимо, навсегда безответным останется недоуменье современников, почему пришедшее на смену бунтарям предыдущего века революционное поколенье так послушно предавалось своей судьбе? Можно было наблюдать на скудновском примере, как неустойчиво бывало даже подвигом завоеванное, любое общественное положенье тех лет, какая готовность безмолвно сойти под откос таилась в людях абсолютного бесстрашия на поле боя. И хотя он по-прежнему все еще оставался там главнее всех, уже одно завихренье нечистых догадок вокруг сбивало его с толку. Закругляясь, он заговорил сперва готовыми словесными блоками, какие уже тогда входили в моду во избежание роковых догматических оговорок, и произнес несколько вовсе очевидных несуразностей под конец.

– Мне не хотелось бы омрачать строгим взысканием великий праздник, – сказал он без уточненья, какие именно выдающиеся летние даты отмечаются в советском календаре, – но в следующий раз дело может кончиться снятием с должности, и как директору вам надо всерьез обсудить вопрос на коллективе... – заключил он под недружное оживленье, так как последний, всем было уже известно, состоял всего из двух единиц.

Уже посреди описанного разноса старик Дюрсо окончательно впал в бедственное состояние. Династические миражи были развеяны, сердечные пилюли израсходованы, он еле держался на ногах. Даже по условиям тех лет столь быстрое разрушенье личности вряд ли соответствовало характеру пустячной в общем-то провинности. Секрет смертельного испуга был в том, что он один пока сознавал масштаб глобальной катастрофы, обусловленной исчезновением партнера. К исходу второго часа напрасных ожиданий отпали последние сомнения насчет дымковского бегства в зарубежные края с куда более благоприятным климатом для его оригинальной деятельности. Положенье отягчалось тем, что недели за две до того, сразу по отмене европейского турне, старик отослал главному письмецо с раскрытием дымковского ангельства и его фантастического дара, дальнейшую утайку коего в случае неизбежного когда-нибудь разоблачения приравняли бы к хранению взрывчатки на дому. По совокупности множества тайных побуждений, в том числе попытки отвлечь внимание властей от своих таких настойчивых и неудачных хлопот о поездке, дело сводилось к разумному, пожалуй, стремленью сбыть ненадежный, пока не испортился, и дефицитный по нашему времени товар. В послании, полном выспренних выражений, прозрачно намекалось на возможное использование ангела как для особо трудоемких строительных заданий, так и для ускорения медленно созревающих процессов мировой революции, например. Также подразумевалось между строк, что орденок на качественной ленте был бы недорогой ценой за услугу, стоящую монумента в натуральную величину. Но тем легче было человеку с житейским опытом Дюрсо прикинуть в уме и меру возмездия за утрату, с передачей врагу, движимого сверхгосударственного достояния, хранителем коего автоматически становился с тех пор. Столь реалистично представилось ему, с его опытом, чередование дальнейших, еще более бедственных стадий, с такой остротой ощутил неприязнь этих неискушенных людей к своим мишурным регалиям – лишней для них улики тайных его симпатий к враждебному миру, что искал вкруг себя, чем бы заслониться от их недобро нащуренных глаз, но ничего не подвертывалось под руку, да и не хватило бы рук. Впечатляющее зрелище суетливого человеческого распада и понудило вмешаться заглянувшую туда уборщицу, громадную и суетливую старуху, хозяйку и, наверно, солдатскую мать; дело относилось теперь к ее ведомству. Не взглянув на присутствующих начальников, она отвела старика за колченогий столик в уголке и, наливши ему желтой безвредной водицы из казенного графина, жестом милосердной самаритянки погладила его по голому темени, как малое дитя. До самой развязки он так и просидел мешком, как отработанный пункт на текущей далеко не законченной еще повестке дня.

Отыгранную историю можно было бы рассматривать, как забавную интермедию перед обещанным представленьем. Опять никто не расходился. Всем, несмотря на передовые воззрения, хотелось посмотреть чудо, которого иногда приходится ждать всю жизнь. Кроме того, вечер все равно был потерян, и не очень тянуло на улицу, где, судя по испарине на стемневших окнах, заметно похолодало к ночи. Всех согревала терпеливая уверенность, что раз лектор на месте, то и основной исполнитель, образумившись, подоспеет сюда до истечения суток. Скучать, однако, не пришлось, потому что вслед за поучительным спектаклем крушение надежд с ходу состоялся другой, несколько в комическом ключе и по смыслу своему явившийся как бы снятием святости.

Неизвестно, кому и зачем потребовалось устраивать публичную церемонию, обычно проводимую кулуарно. Началась она с того, что к Скуднову с почтительным видом обратился неказистой внешности и под бобрик стриженный деятель местного масштаба. Собственно еще раньше из очевидной боязни упустить момент пытался сигнализировать присутствующему полусоратнику поднятой рукой, но последний из смутного предчувствия чего-то оба раза увиливал, как бы занятый государственным раздумьем. Когда же настоятельный товарищ самостоятельно вылез на освободившуюся от Дюрсо площадку с целью обратить на себя вниманье, то Скуднову по положению просто не к лицу стало продолжать унизительную игру. Впрочем, тревоги оказались напрасны, тому просто хотелось получить слово для некоего срочного заявления.

– Но я же не председатель здесь, да и не собрание у нас, – демократию соблюдая, плечами пожал Скуднов, но тот с такой уморительной миной сложил ладошки на груди, что при избытке времени бесчеловечным становилось отказать просителю. – Что же, если товарищи не возражают, то и я, пожалуй...

Никто его в точности не знал, но самая личность попадалась в коридорах где-то, видимо, приезжий из смежного, чужого района. И такую на первых порах проявил комичную, чуть не воробьиную суетливость, хотя и несколько не вязавшуюся с умным прищуром глаз, которых зря не показывал, что у кого попроще вызвал смешливое оживление, у других же любопытство выяснить – что за птица такая. Словом, все были не прочь поразвлечься со скуки. Крохотную минутку он не без робости обдергивал на себе бывалый, поверх косоворотки пиджачок, словно восстанавливал записанное в уме, потом прицельными глазками, вскользь, обежал изготовившуюся к потехе аудиторию.

– Вот вам смешно, товарищи, – на глубоком вздохе тряхнул он головой, – а меня так жуть забирает, как подумаю кой о чем. Эх, не оратором я, братцы, зародился...

– А вы не теряйтесь, среди нас посторонних нету, все свои, – покровительственно подбодрил Скуднов, краем глаза убедившись, что и давешний товарищ в кресле не без интереса прислушивается. – Ведь вы из райфинотдела, кажется? Фамилия ваша, правда, из памяти выпала, но, помнится, довольно дельно в прениях вчера выступали!

В действительности тот и не думал на трибуну выходить и вообще, занятый другими делами, утреннее заседание пропустил, появился же лишь к середине вечернего, да и то в заднем ряду гостевой ложи. Кстати, и Скуднов тоже отлично помнил, что и не выступал он вовсе, но стихийно потребовалось зачем-то польстить, на всякий случай фору дать замаскированному собеседнику, как ему с чего-то почудилось вдруг, и многие подметили, как последний, с истинно воробьиной ужимкой, всеми крылышками потрепыхался весь от удовольствия убедиться в основательности дальних своих предпосылок.

– Нет, это вы меня с Горошкиным спутали, а я просто Морошкин, в кооперации работаю.

Откровенно прозвучавшая чисто чиновничья, не без зависти, почтительность к высшему лицу несколько порассеяла возникшие было совсем неприятные догадки.

– Стареем, память стала изменять... на покой пора! – кивнул Скуднов и не преминул пустить в дело присущий ему народный юморок. – Так поделитесь тогда с нами опытом, с чего вас означенная жуть забирает?

– А забирает она меня под воздействием наблюдаемой действительности! – охотно открылся он, губы облизав от предвкушения дальнейшего, и, если только не обман зрения, подмигнул портрету прищуренным глазком. – Я потому и слово взял, что при всем желании не могу скрыть от товарищей охватившее меня чувство, будто меня по темноте за нос водят. Не собираюсь вовлекать вас в пережитки суеверия, но нельзя и отрицать, что у некоторых на такие вещи еще с пеленок развитое чутье. Все одно как в бывалошние годы, кто помнит, конь крестьянский всполошится перед глухим овражком лесным, особливо в осеннюю ночку потемней: ка-ак встанет на дыбки да как почнет биться в постромках. Вот вы опять смеяться станете, а я и сам иной раз, издаля, так обольюся весь мелкой задрожью, ровно малое дитя...