Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак. Страница 37

Большинство религиозных групп, за исключением католической церкви, признавали потребность в контрацепции; они рассуждали в категориях науки, здоровья и рационального планирования, ссылаясь на необходимость улучшить положение женщины дома. Херцог говорит, что по всей Западной Европе христианские церкви подчеркивали важность «взаимно удовлетворяющего супружеского секса — больше не легитимированного одним только рождением детей, но ставшего также ценностью, укрепляющей супружеские узы». Этот взгляд способствовал частичному признанию комбинированных оральных контрацептивов, когда они вышли на рынок в 1960 году ^{15}, [384]. Хотя в послевоенный период некоторые международные феминистские организации использовали науку, чтобы оспорить идеологию домашней жизни, только в 1960–1970‑е вопросы контрацепции и сексуального удовлетворения стали ассоциироваться на Западе с освобождением женщин ^{16}. «Выбор» стал девизом организаций, выступавших за право на аборт, в этот период; право женщины избавляться от нежелательной беременности превратилось в общепринятый аргумент, даже для некоторых законодателей, относившихся к этому без энтузиазма.

Начиная с середины 1960‑х, наблюдается четкое отличие в репрезентации женщин. Это стало возможным в том числе благодаря деятельности феминисток второй волны в США и Западной Европе, которые и сами стали одновременно и причиной, и следствием юридических, социальных и демографических изменений, ассоциирующихся с ростом потребительской культуры, контрацепцией, политикой всеобщего благосостояния, потребностью в работающих женщинах и правами человека, сформулированными в Декларации ООН 1948 года. Права были в центре и феминистских требований, и законодательного ответа на них. Вследствие этого на первый план выдвинулся вопрос о том, что считать признанием прав и является ли равенство с мужчинами правом, на которые женщины могут претендовать.

По линиям внутренней и внешней политики дебаты были очень интенсивными. Отсылают ли права к суверенным индивидуальным субъектам или к сообществам, связанным классовыми, расовыми и гендерными отличиями? Что считать гендерным равенством, когда речь заходит об осуществления прав? Нет ли естественных различий, которые бы препятствовали равному отношению, даже если мужчины и женщины определяются как индивиды, наделенные свободой воли? Является ли гомосексуальность отклонением или это приемлемая практика? Ассоциируются ли сексуальные права с распространением капитализма или с освобождением от него? [385] В разноголосице ответов на эти вопросы секс подавался как новый вид свободы, а сексуальная свобода стала концепцией, параллельной свободе вероисповедания, готовой для включения в дискурс секуляризма, когда он снова появился в конце ХX века. Как отмечал Фуко, свобода пришла вместе с новыми регулирующими нормами; хотя (как я указывала в главе 2) секс уже давно был предметом беспокойства государства, движения за права женщин и права геев перевели его из области частного прямо в область публичного.

Еще до окончания войны политика государства всеобщего благосостояния признала право матерей — (вос)производителей будущего нации — на государственную поддержку. Феминистка Вера Бриттейн отмечала в 1953 году, что

Уникальной ценностью было материнство, и оно, утверждает Бриттейн, требовало к себе отношения, отличного от того, что получали мужчины. Послевоенные конституции во Франции (1946), Италии (1947) и Западной Германии (1949) содержали слова о равенстве мужчин и женщин; Всеобщая декларация прав человека (1948) сделала равенство мужа и жены в браке одним из своих главных принципов. Однако трудно сказать, что означало это равенство, помимо права голоса, которое отныне предоставлялось всем взрослым гражданам. Вполне предсказуемо, по-видимому, что реформирование гражданского законодательства (развод, опека над детьми, оспаривание власти отца, дискриминация на рабочем месте, доступ к образованию, позитивная дискриминация) последовало отнюдь не сразу; оно шло медленно и неровно, сопровождалось серьезными конфликтами, некоторые из которых не разрешены и по сей день. Однако изменение общественных практик яснее просматривалось в демографической статистике: в 1960–1980‑х годах в целом произошел резкий спад рождаемости, упал процент браков, все больше детей рождалось вне брака и наблюдался рост разводов. Уменьшившиеся семьи означали, что женщина не столь много времени тратит на деторождение, при этом наблюдался рост числа работающих женщин и расширялось само представление о том, что значит быть женщиной.

Экономические репродуктивные права женщин стали публичными темами. С разной степенью успешности проходили кампании за искоренение гендерных стереотипов в работе, равную заработную плату и признание экономической ценности домашнего труда женщин. На репродуктивном фронте призывы легализовать контрацепцию и аборт подчеркивали право женщины на выбор и необходимость его защиты государством: это был пример того, как новая свобода требовала новых правил, которые бы определяли ее позволяли осуществлять. В 1970‑е и 1980‑е многие европейские государства признали право на аборт с различными оговорками и ограничениями ^{17}.

Спикеры международных конференций связывали проекты развития для третьего мира (как он тогда назывался) с контролем женщин над их репродуктивностью. Серьезный прорыв произошел на Международной конференции по населению и развитию, проходившей в Каире в 1994 году, когда аргументы феминисток возобладали над предшествующими стратегиями, связывавшими улучшение положения женщин и контроль за рождаемостью. В Каире причинно-следственная связь была перевернута, и наделение женщин правами было поставлено в центр внимания: это означало повышение уровня образования женщин, предоставление им работы, приносящей удовлетворение, стимулирование разделения домашнего труда между супругами и, самое главное, контроль над их репродуктивными способностями. Утверждалось, что женщины, наделенные подобными правами, сами захотят иметь меньше детей, замедлив рост населения [387].

Когда феминистки и борцы за права человека переключились в этот период на международную ситуацию, их работа оказалась заложницей повестки холодной войны, но при этом некоторым образом стала теснее связана с идеями прав, чем на «кухонных дебатах». Западная либеральная идея индивидуальных прав (применительно к религии или к женщине, неважно) была статьей экспорта, способом подрыва коммунистических представлений об общей, коллективной ответственности и потому способом деполитизации вопросов экономической причинности. Мойн отмечает, что если в 1940‑е дискурс прав человека «подразумевал политику гражданских прав у себя дома», в 1970‑е он уже был озабочен «политикой страданий за рубежом» [388]. Это, безусловно, было так на конференциях ООН, проводившихся в 1975–1995 годах, когда велись споры о том, как улучшить положение женщин в развивающихся странах. Если делегаты из Западной Европы и США сосредоточились на экспорте своих представлений об индивидуальных правах (целями были свобода и эмансипация), делегаты от глобального Юга говорили о социальной справедливости и политике дискриминации — их язык чаще был языком равенства, ставившим акцент на необходимости поисков альтернативы капитализму [389].