Лето перед закатом - Лессинг Дорис Мэй. Страница 17

[5]

дающий понять, что виноваты деньги, это они, проклятые, вынуждают его терпеть у себя подобное безобразие, оказывать гостеприимство этим людям, но сам-то он прекрасно понимает, насколько отвратительно все, что вокруг творится.

Наша пара была сразу занесена в разряд аморальных этими экспертами в области социальных отношений.

Им так же легко нашли место и в другой графе: вечная как мир комбинация – женщина в летах с молодым партнером. Клерк за конторкой в холле отеля, заглянув в их паспорта, чтобы списать необходимые для полиции данные, был поражен разницей в возрасте. Поведение их не было ни развязным, ни слишком застенчивым – они держали себя сдержанно и с достоинством. Возможно, охладели друг к другу?.. Только не это! Их взаимную предупредительность нельзя было приписать одним лишь хорошим манерам, нет, здесь что-то гораздо большее – так порешили эксперты, чей наметанный за многие годы работы глаз с первого взгляда схватывал и место приезжих в обществе, и накал любовной страсти, и финансовый потенциал. А может быть, эти двое никакие не любовники? Тогда кто же? Сын и мать… Нет и еще раз нет, это невозможно. Брат и сестра? Тоже нет, нельзя поверить, чтобы из одного и того же чрева вышли внешне столь разные люди. Неудачный брак? Нет, эти двое не несли на себе печати ассимиляции, схожести друг с другом, которая отличает супругов; кроме того, документы, лежавшие на конторке, говорили об обратном. Это, несомненно, любовники, нечего и голову ломать.

Словом, их занесли в категорию туристов, к которым положено проявлять максимум терпимости, поскольку нормы поведения в стране были еще строги и мужчины еще требовали супружеской верности от жен; а внутри этой категории причислили к разряду оригиналов.

Джеффри был в Испании уже трижды. Первый раз он приехал сюда двадцатилетним юношей и тогда веселился и развлекался, как сейчас веселятся на берегу эти «цветы жизни», за которыми он следил с такой нескрываемой тоской, что его спутница, мать с двадцатитрехлетним стажем, привыкшая всю жизнь приноравливаться к чужим настроениям, почувствовала почти такую же тоску. Она смотрела, как он тоскует по тому, чего уже не вернешь – по свободе молодости, ее беспечности, – и чувствовала, как его душевная неустроенность передается ей самой. Он уже не принадлежал к ним. Прошлым летом в Голландии он еще был одним из них. Но чувствовал себя не на месте, чужим. И теперь уже не мог просто сойти с террасы и влиться в компанию поющих и пританцовывающих юнцов. Хотя ему очень этого хотелось – хотелось туда, где царит дух товарищества и где так мало требуют взамен.

Когда ему было двадцать пять лет, сразу после окончания колледжа, он приехал в Испанию и жил в дешевеньком пансионате на побережье почти все теплое время года, с мая по ноябрь, с девушкой, которую звали Стефания. Поначалу они были беспредельно счастливы, но постепенно счастье стало меркнуть, и в конце концов она уехала от него с каким-то юным немцем, с которым познакомилась на пляже, а на прощанье оставила записку, где называла его безответственным эгоистом, бессердечным и вообще замшелым ретроградом. Позднее она вышла замуж за служащего юридической конторы своего отца в Сидар-Рапидс, штат Айова.

Два года назад Джеффри снова провел все лето в этих же краях, деля время между Кордовой и Севильей, где бродил по кабачкам и буквально упивался зрелищем фламенко. В свое время он мечтал посвятить себя фламенко, как другие мечтают стать матадорами. У некоторых мечты сбываются: они действительно выходят на арену и участвуют в корриде; у Джеффри как будто были все данные – и торс истинного танцора, и темперамент. Остановило его обостренное самолюбие и боязнь показаться смешным. «Так и вижу своих дорогих предков! Заявятся в один прекрасный день и потребуют отвезти их в ближайший табор: „Где тут у вас цыгане – они украли нашего мальчика!“

Сейчас он здесь в четвертый раз; идет август – и он чувствует себя чужим в этой стране, как будто попал сюда впервые. Ибо, как любой другой, проживший здесь более месяца сам по себе и на весьма скромные средства, он чувствовал себя скорее хозяином, чем гостем; и как таковой, в знак солидарности со всеми истинными испанцами, страдал – и не без оснований, разумеется, – от того, что их страна им не принадлежит, что она запродана туристам.

В этой разоренной, униженной стране процветала коррупция – не такой была Испания, когда он приехал сюда в первый раз.

Они много говорили об этом, глядя на золотую молодежь, развлекавшуюся на берегах отравленного моря.

Когда он впервые приехал сюда, в начале шестидесятых годов, это была гордая страна, исполненная чувства собственного достоинства; куда бы ты ни шел, куда бы ни ехал, всюду тебе готовы были оказать услугу, причем без всякой корысти, без лишних просьб с твоей стороны; испанцы настолько пеклись о своем добром имени, даже в наиболее популярных среди туристов местах, что это возвышало их над мелкими меркантильными расчетами. Была в них человечность… величавость… сила духа. Кейт улыбнулась своим мыслям, и он рассмеялся, вторя ей, но над собой. В его глазах стояли слезы – только не об испанцах он плакал, нет.

Она же впервые приехала в Испанию на машине со всей своей семьей – с мужем и четырьмя детьми; это было – она с трудом заставила себя выговорить – около двадцати лет тому назад. Брауны были тогда в числе самых первых туристов. Побережье, до отказа застроенное нынче отелями и кэмпингами, было в ту пору совсем пустынно – ни домика вокруг. Только пески – от одного мыса до другого – да островки жиденькой травки кое-где; раскинув палатку под соснами и обосновавшись там, они порой неделями не встречали ни души. В ее памяти тоже всплывали разные эпизоды тех дней.

Стоило в каком-нибудь городке появиться редкому автомобилю с иностранцами, как его тут же обступало чуть не все мужское население, наперебой предлагая покараулить машину ночью, в робкой надежде заработать какие-то жалкие шесть пенсов; стоило Браунам зайти в местный ресторанчик и приняться за довольно скромную трапезу, как тут же к стеклу прилипали дюжины голодных детских мордашек – живая иллюстрация к сказке о бедном мальчике, заглядывающем в окна богатых, но добрых людей, которые в конце концов снисходят до него и зовут к своему столу. Рассказывая, Кейт подумала, что тогда, не столь уж давно, такие вещи воспринимались как симптомы болезни, которые скоро, лишь только здравый смысл возьмет верх, будут выправлены; тогда они еще не складывались в картину общего состояния человечества, которое вскоре приобретет еще более мрачный и безысходный характер. Она подумала, что в то время подобный рассказ о людской беде прозвучал бы как сигнал, призывающий к переустройству общества, как проявление глубокой озабоченности. Сейчас же от ее слов веет душевной черствостью, не больше. Еще немного, и они, Кейт и Джеффри, станут участниками словесной игры, столь популярной в среде буржуа: игроки будут стараться перещеголять друг друга, взахлеб живописуя чужие страдания, ища одобрения слушателей.

Это не была ее собственная мысль – так думал ее сын Джеймс. Он впадал в бешенство, когда дома кто-нибудь упоминал о бедноте (обычно это были Эйлин или Тим, принимавшие участие в разного рода благотворительных мероприятиях). С точки зрения Джеймса, проблема решалась просто: революция. Все другие меры – оскорбление для угнетенных масс и напрасная трата времени. Классический пример революции – кубинская революция Кастро.

Но у каждого из четвертых молодых Браунов было свое, отличное от других, отношение к этому вопросу. И каждый по-своему смотрел на туризм, на неутомимое бродяжничество по разным странам.

Стивен, первенец, был самым передовым по своим убеждениям. Правительства всех стран мира он считал реакционными, и это позволяло ему ехать куда угодно, не поступаясь своими принципами, – с таким же цинизмом, как это делают эгоистичные и аполитичные мещане, которых он сам всегда нещадно поносил. Эйлин была далека от политики и благодаря этому путешествовала без всяких предубеждений, подобно своему старшему брату. Самая запутанная концепция была у Джеймса: он, например, наотрез отказался ехать в Грецию,