Лето перед закатом - Лессинг Дорис Мэй. Страница 19

Джеффри вернулся в комнату. Она ушла с балкона и только хотела разобрать постель на ночь, как он бросился на кровать в чем был и ничком распластался на ней. В первый момент в Кейт заговорила оскорбленная женщина и уже начал где-то внутри назревать бунт: считается, что они любовники, а по существу они спали вместе всего только раз. Но в следующее мгновение она уже держала два пальца на его пульсе, а другую руку – на плече, пытаясь определить его состояние и температуру. Вид у него был изможденный, все тело горело, но ведь и воздух кругом был раскален. Лицо его, насколько Кейт могла разглядеть, пылало и было покрыто бисеринками пота. Пульс замедлен. Собрав все силы, она попыталась перевернуть его на спину, уложить на подушки и накрыть простыней. Буквально у нее на глазах краски стали покидать его лицо – оно сделалось изжелта-бледным. Температуры у него, может, и не было, но он был явно нездоров.

И хотя женское естество Кейт продолжало кипеть от возмущения, вернее, она вынуждена была с горечью констатировать, что ею пренебрегли и, следовательно, она должна бы чувствовать себя оскорбленной, Кейт чуть ли не с чувством облегчения вернулась на балкон. Она взяла из комнаты стул, поставила его в угол балкона и села. На ней было белое бумажное платье без рукавов, с открытым воротом, так что даже слабый ветерок приятно холодил руки и шею. И снова Кейт у постели, в привычной ситуации, в какой бывала много раз, – вся внимание, готовая по первому знаку ринуться на помощь.

На противоположной стороне улицы разговаривали двое мужчин. Двое солидных отцов семейств в мятых светлых костюмах, которые выглядели с того места, где сидела Кейт, ослепительно белыми – как песок на пляже, освещенный луной. Когда мимо не проезжали машины и не было слышно их сигналов, до Кейт отчетливо доносились голоса мужчин напротив. Слух ее жадно поглощал испанскую речь, но она почти ничего не понимала. Язык был между Кейт и Испанией точно завеса, которую она никак не могла уничтожить. Но это была полупрозрачная завеса. Кое-где она все-таки просвечивала. Когда Кейт перегнулась через перила балкона, чтобы отчетливее видеть выражения лиц, жесты и позы двух крепышей-испанцев, разговор которых привлек ее внимание, она стала понимать их речь лучше. Движение округлого плеча, резкий взмах руки добавляли что-то к интонациям – и Кейт почти понимала, о чем они говорят. Разговор шел о делах – это не вызывало сомнения: позы, жесты говорили о риске, доходах, корысти. Визг проскочившей мимо машины поглотил часть разговора и тут же выплюнул обратно. Теперь уже смысл его был почти ясен – как будто она смотрела в окно, где вместо стекла вставлена пластина кварца. Голоса смолкли. Потянуло табаком. Кейт подалась вперед и увидела, что мужчины закуривают сигары. Дымок поднимался маленькими облачками и таял в листве деревьев. Один из крепышей ушел; другой задержался, поглядывая по сторонам, словно искал, чем бы еще заняться, чтобы оттянуть возвращение домой, но потом тоже не спеша двинулся вдоль улицы. Через несколько минут оба облачатся в полосатые пижамы. Светлые костюмы лягут кучкой на кафельном полу в ванной комнате, а завтра жены подберут их и бросят в стирку. Еще немного – и толстяки нырнут в постели и улягутся рядом со своими толстыми бесцветными дражайшими половинами.

Вернувшись в спальню, она осмотрела ее, такую темную после ярко-холодного света снаружи. На кровати, раскинув руки, лежал ее любовник. Она слышала его дыхание. Оно ей не понравилось. Если бы перед ней вот так лежал один из ее сыновей, она бы уже стала подумывать, не вызвать ли утром врача, – нет, пора с этим кончать!

Было около четырех утра. Наконец-то улицы стали понемногу пустеть, хотя на площади все еще сидели люди, вдыхая в себя ночь, мечтая, покуривая. Ступеньки домов опустели. Только у стены отеля продолжали тихо играть двое ребятишек, а их отец сидел рядом на табуретке, грея свои кости у кирпичной стены, по-видимому, еще хранившей дневное тепло. Из дома вышла мать и стала звать детей; дети – везде дети, цепляются за свою ребячью независимость, которую родители хотят похоронить, отправляя их спать. Затем мать вынесла себе стул и села рядом с мужем; один из детишек забрался на колени к ней, другой – к отцу. Малыши тут же стали клевать носом, а родители продолжали вполголоса разговаривать. Кто эти люди? Может быть, прислуга здешней кухни, из этого отеля? Машин стало совсем мало. Город затих, как может затихнуть курортный городок в разгар туристской лихорадки.

Кейт было не до сна.

Ее, конечно, тянуло нырнуть в постель и забыться крепким сном, хотя бы для того, чтобы отдалить момент… когда она должна будет, рано или поздно, сделать неизбежное.

Кроме того, после стольких лет жизни в большой семье, где каждая минута рассчитана и приурочена к чужому распорядку дня, она еще была способна ценить и наслаждаться каждым мгновением полной свободы, когда над тобой ничто не висит, когда ты сама себе хозяйка. Она смаковала свою свободу. Вот захочу, думала она, и лягу на заре, кому какое дело. А завтра могу проваляться хоть до полудня; что хочу, то и делаю.

Кейт обрела независимость от чужих дел не более трех лет тому назад – это, несомненно, совпадало с моментом повзросления детей. Однако право на личную свободу она обрела на много лет раньше. Превращению Кейт, девушки, вышедшей замуж за Майкла, в Кейт, какой она стала три года тому назад, обнаружив, что ей есть над чем задуматься, предшествовала полоса неудач.

Толчком к перемене послужил инцидент трехгодичной давности, когда Тим, в то время еще взбалмошный шестнадцатилетний оболтус, вдруг ни с того ни с сего взъярился за столом на мать и истошным голосом закричал, что он больше не может, что буквально задыхается от ее опеки. Он просто сорвался. Ясно как божий день. Вся семья была в сборе, все были шокированы – о да, они понимали, что это событие из ряда вон выходящие, что оно может пагубно отразиться на союзе, который они собой представляли; все, как один, сплотились, тактично сглаживая поистине гнетущее впечатление от этого фортеля сына и братца, вселившего чувство глубокой тревоги в обоих – и в мать, и в мальчика. Это был крик души; самого Тима потрясло, что в нем накопилось столько ненависти – ведь он был просто не в силах совладать с собой. Обычно в этом благовоспитанном семействе – во всяком случае, таковым они себя считали и прилагали немалые усилия, чтобы выглядеть соответственно, – подобные конфликты сразу же становились общим достоянием: их обсуждали на семейном совете, как правило, ирония делала свое дело, и все вставало на свои места. Обсуждения были нелицеприятными и подчас даже жестокими. Можно сказать, что дух Второй фазы жизни старшего поколения Браунов – открытое обсуждение наболевших вопросов – был спустя годы подхвачен подрастающим поколением, и, таким образом, традиция семьи жила.

Однако тот факт, что мальчик неожиданно на глазах всей семьи сорвался, – не означает ли он, что, может быть, и добродушное подтрунивание, и психоаналитические копания в чужой душе, и критические разборы того или иного поступка – это не здоровая, благотворно действующая искренность, как раньше полагала Кейт (и не она одна, все в семье так думали), а очередная форма самообмана? Семейное folie как безумства любовников, которые отравляют друг другу существование. Если существует folie a deux,

[7]

то непременно должна быть folie а… сколько угодно.

В тот раз, тогда Тим взорвался, она вышла из-за стола, как только почувствовала, что может сделать это, не произведя впечатления обиженной девочки, с ревом выскочившей из комнаты. Но все равно она была похожа на кошку или собаку, которую пнул ни за что ее друг – так просто взял и пнул. Идя от стола к двери, она спиной чувствовала, как пять пар глаз намеренно стараются не смотреть на нее. Она ушла к себе в комнату, а мальчик готов был провалиться сквозь землю от стыда и, уткнувшись в тарелку, доедал пудинг.