Россия: народ и империя, 1552–1917 - Хоскинг Джеффри. Страница 25

Речь шла не о «Третьем Риме», а скорее о «Новом Амстердаме». Для создания планов общественных зданий и домов придворных приглашали зарубежных архитекторов. Постепенно Петербург превращался в настоящую столицу с домами из камня, просторную, позволяющую видеть и небо, и море. Или, как писал живший в нём через два века Иосиф Бродский: «Нетронутая до того европейскими стилями, Россия открыла шлюзы, и барокко, и классицизм хлынули и затопили улицы и набережные Санкт-Петербурга. Похожие на орган леса колонн устремились вверх… в бесконечность в своём растянувшемся на мили евклидовом триумфе».

За это пришлось заплатить высокую цену. В течение нескольких лет Петербург оставался всего лишь огромной строительной площадкой на болотах. Рабочие, собранные со всей страны, орудовали лопатами и таскали тачки, утопая в грязи и нередко даже умирая от перенапряжения, по недосмотру или в результате наводнений, регулярно затапливавших низину, пока реку Неву не заковали в каменные берега. Столетие спустя историк Николай Карамзин, поклонник Петра и его деяний, писал, что город был «построен на слезах и трупах».

Тем не менее к 1713 году Петербург поднялся достаточно, чтобы Пётр смог перевести туда двор и основные правительственные учреждения. После этого царь заявил, что те из знати, кто хочет присутствовать при дворе, должны построить себе резиденции, согласуясь с одним из заказанных им проектов. Чтобы сэкономить на камне, редком в тех местах, он особо оговаривал, чтобы городские дома аристократов прилегали друг к другу и стояли террасами вдоль рек и каналов. Новые обитатели особняков получали по небольшой парусной лодке, на которой под угрозой штрафа каждое воскресенье демонстрировали свои мореходные умения.

Было ещё одно символическое отличие от Москвы: иностранцам разрешалось — и даже поощрялось — селиться в пределах городской черты. Купцам, занимавшимся торговлей с другими странами, было предписано осуществлять свои операции не через Архангельск на Белом море, а через Петербург на Балтике. Новой столице предстояло стать «окном в Европу» и в коммерческом смысле.

Расположение и облик Петербурга делали его живым доказательством новой России, великой европейской державы, ориентированной на будущие достижения. Сто лет спустя проницательный французский наблюдатель, маркиз де Кюстин, заметил, что «великолепие и необъятность Санкт-Петербурга — это символы, установленные русскими для прославления их будущего могущества, и надежда, воодушевившая такие усилия, представляется мне возвышенной».

Но при этом город столь резко отличался от всех других городов России, с неряшливыми, полудеревенскими улицами и жилищами, что всегда сохранял ауру нереальности. Достоевский назвал Санкт-Петербург «придуманным городом» и с удовольствием описывал призрачный свет северного лета как часть декораций сцены, на которой его персонажи разыгрывали свои драмы.

Князь Одоевский, неутомимый собиратель народных сказаний, пересказал финскую легенду, хорошо передающую это почти нематериальное свойство огромного города. Рабочие, строившие столицу, столкнулись с любопытным фактом: каждый положенный ими камень засасывало болото. Они клали камни, кирпичи, лес, но с тем же результатом: болото проглатывало всё, оставляя лишь грязь. Наконец Пётр, занятый строительством корабля, оглянулся и увидел, что города нет. «Ничего-то вы не умеете делать», — сказал он рабочим и принялся за дело, кладя камни прямо на воздух. Когда весь город был построен, Пётр опустил его на землю и на этот раз ни одно здание не утонуло в болоте.

Неизвестно, слышал ли эту легенду де Кюстин, но своё восхищение городом он умерил аналогичным опасением: «Если эта столица, не имеющая корней ни в истории, ни в земле, будет позабыта властителем хотя бы на один день, или какая-то перемена в политике отвлечет мысли хозяина, гранит, скрытый под водой, раскрошится, затопленные низины вернутся в своё естественное состояние, и законные владельцы этих безлюдных мест вернутся в свои права».

Новая столица стала местом, где собиралась новая элита светской культуры. Свободные русские рубахи уступили место облегающим камзолам и бриджам, модным в то время почти во всей Европе. «Указ об ассамблеях» требовал от знати регулярно посещать званые вечера, балы и салоны, где можно было встретить знакомых, обсудить дела, узнать, что творится в мире, и вообще проявить манеры, изложенные в первом наставлении по этикету «Юности честное зерцало».

Это руководство, переведённое с немецкого, предписывало читателям «не храпеть носом и глазами не моргать», не сморкаться «яко труба трубит», «не дуть в суп, чтобы везде брызгало», «над едой не чавкать, как свинья, и головы не чесать».

Женщины принимали в «ассамблеях» полноправное участие, что резко контрастировало с предписываемым прежде уединением. В начавшей издаваться официальной газете сообщалось о главных общественных событиях, а также излагались последние дипломатические, коммерческие и прочие новости.

Образование и культура

Подход Петра к образованию и культуре был вначале чисто утилитарным: царь учредил школы, в которых знатные юноши могли освоить умения, необходимые государству. В этих первых «цифирных школах» обучали математике, навигации и другим наукам, которые могли пригодиться в будущей гражданской, военной и морской службе. Школам не всегда удавалось привлечь и удержать учеников, и к концу жизни Пётр пришёл к выводу о необходимости соединить учение практических наук с более широким образованием, что позволило бы науке и технике занять твёрдое место в российском обществе. В то время единственными высшими учебными заведениями являлись Славяно-греко-латинские академии в Москве и Киеве, удовлетворявшие потребности церкви и представлявшие смешение византийской традиции и иезуитской контрреформации XVII века.

Желание придать науке и технике особое положение в российском обществе зародилось у Петра в результате переписки с Лейбницем, начавшейся в 1697 году. Лейбниц, одобривший грандиозные планы по распространению цивилизации, знаний и техники по всему миру, очень обрадовался, что в числе его приверженцев оказался император России. Лейбниц рекомендовал Петру привлекать иностранцев, способных взять на себя распространение полезных знаний, и в то же время открывать школы, библиотеки, музеи, ботанические и зоологические сады, которые собирали бы знание во всех его формах и делали доступным населению. Лейбниц также советовал учредить в России собственные исследовательские институты для изучения огромных и остающихся неизвестными ресурсов страны и выработки предложений по изучению и развитию национальной экономики.

Пётр I воплотил в жизнь большую часть этой программы: открыл первый российский музей (Кунсткамера в Петербурге), распорядился о закупке книг для первой публичной библиотеки, финансировал экспедиции в малоизвестные регионы для поиска полезных ископаемых и нанесения на карту их месторождений. В более поздние годы Пётр заложил основу для национальной Академии наук, взяв за образец лондонское Королевское общество и Парижскую академию наук. Сделать это в России было очень трудно — из-за отсутствия местных учёных для комплектования штатов. Некоторые советники, включая Кристиана Вольфа из университета Галле, предупреждали царя, что основывать Академию, не имея сети образовательных учреждений более низкого уровня — значит ставить телегу впереди лошади.

Пётр, уже как бы построивший столицу в воздухе и опустивший её на землю, был не из тех, кто уступает таким советам. Неудовлетворённый прежними планами распространения в России западных учений, царь решил, как уже случалось не раз, поступить по-своему.

План, одобренный им в 1724 году, предусматривал создание вместе с Академией ещё и университета и даже гимназии, что позволило бы и готовить студентов, и преподавать им новейшие знания. Задуманное императором осуществилось вскоре после его смерти.