Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек. Страница 17

– Стой, сударь! – крикнула она, поднимая палку. – Кто ты и что здесь делаешь?

– Сударыня, пощади моё здоровье! – весело рассмеялся он. – Мне уже немного нужно, чтобы на крылышках в рай полететь!

– Вы издеваетесь надо мной! – пробормотала она, не зная, что сказать, но догадываясь, что он, вероятно, прятался в конюшне уже долгое время. – Я...

Он бросился к ней, морщась от боли, хромая, схватил за плечо, не обращая внимания на суковатую палку в её руке, и зажал руку девушки словно в кузнечных клещах.

– Где они? Уехали?

– Какие они?

– Люди старосты! Всё ещё ищут меня?!

Только теперь она поняла всё до конца. Поняла, почему он прятался в соломе и спрашивал о погоне, которая всего две четверти часа назад помчалась в сторону Хочева. Она дёрнулась, но безуспешно.

– Вы беглец! Это вас преследует его милость пан подстароста!

– Тише, сударыня. Я Яцек Дыдыньский, сын стольника саноцкого. Ты должна мне помочь. Мой конь пал в лесу, а погоня совсем близко. Мне нужен новый скакун, хоть какая-нибудь кляча!

– Вы в розыске... И наверняка за дело! – всхлипнула она. – Оставьте меня в покое, я вам ничего не сделала.

– Я ещё не осуждён, – весело пробурчал Дыдыньский. – Но если меня схватит подстароста Хамец, я буду не только изгнанником, но и мертвецом. К чему сударыня легко приложит руку, если не приведёт мне коня.

– Батюшка... Я не могу так...

– Нет времени, веди в конюшню! И не трясись, сударыня. Я не причиню тебе вреда. Венка со мной не потеряешь, потому что я ранен и нет сил. Иди в конюшню, пташка, – нетерпеливо рыкнул он, – и оседлай подъездка. Меч висит над моей головой, так что, наверное, ты не хочешь иметь на совести мою душу!

Она не знала, что сказать. Она была напугана и удивлена смелостью этого шляхтича, который распоряжался ею, панной Крысиньской, как своей безвольной подданной, простой крестьянкой или дочерью мельника с хутора. Отец... Где был её отец? Она знала, что должна обо всём ему рассказать, сообщить, а батюшка уже справится с этим проходимцем.

– Давай! Не буду я тут торчать целую вечность.

Он отпустил её плечо, и тогда она направилась к открытым дверям конюшни. Дыдыньский двинулся за ней, а потом застонал, остановился, схватился за ногу, опустился на одно колено. Кровь сочилась из его шляхетских шаровар. Даже хромая, он оставлял за собой следы тёмной крови.

– Крепко меня задело, – пробормотал он. – Остаётся мне только рассчитывать на милосердие сударыни.

Она отскочила на безопасное расстояние, видя, что в таком состоянии он мало что ей сделает.

– Я пойду за батюшкой! – заявила она. – Он решит, что делать с вами.

– Не нужно, – раздался голос за её спиной. – Я уже здесь.

Она испуганно обернулась и увидела старого Крысиньского, рядом с которым стоял Гедеон и несколько помощников со двора. Отец подошёл ближе, впился блестящими, пронзительными глазами в сына стольника. Хватило мгновения, и он всё понял.

– Вы Дыдыньский, – сказал он спокойно. – Это вас ищет подстароста с прислужниками. За набег на шляхетский двор.

– Мне нужен конь, пан-брат. Заплачу, если надо.

– Мы мирные люди. И не ищем неприятностей, пан Дыдыньский. А у вас после последнего набега на руках кровь.

– Моя кровь.

– Кровь всех, кого вы зарубили в ссорах, убили на дуэлях, в набегах, замучили на войнах.

– Они вставали передо мной лицом к лицу, пан-брат. Я не убиваю из-за угла.

– Убийство всегда остаётся убийством. Независимо от того, совершено ли оно на дуэли или в... как вы это называете, победоносном сражении.

– Кто вы такой, пан-брат? – выдохнул Дыдыньский. – Вы благородного происхождения, а говорите как паршивый поп. И не носите саблю.

– Я отрёкся от вооружённого насилия и не проливаю крови. Вы попали в Иерусалим, пан-брат, и находитесь среди народа Божьего, который презирает земные страсти. В этой деревне нет господ, крестьян, вельмож и помещиков. Мы все братья и признаём только одного Небесного Короля.

– Вы христиане... Анабаптисты? – прошептал с изумлением Дыдыньский. – Я проездом был в Ракуве. В вашей академии, где подтирал зад в отхожем месте иезуитскими пасквилями.

– Мы польские братья, пан Дыдыньский, – печально сказал Крысиньский. – Мы презираем мирскую славу, но осуждаем вооружённое насилие. И поэтому не можем принять того, кто живёт, причиняя вред ближним.

Дыдыньский побледнел. Кровь из раны на ноге потекла быстрее. Шляхтич упал на землю, опершись на руки.

– Так убейте меня, – прохрипел он. – Или отдайте подстаросте. Ну же, пан Крысиньский, смотрите, как я буду умирать. И радуйтесь, что вот покарал Господь Бог грешника!

Он осел на утоптанный пол, залитый кровью. И тогда Рахиль почувствовала, что что-то в ней ломается, что-то рушится. Почти не осознавая, что делает, она бросилась к Дыдыньскому, схватила его под руку, поддержала.

– Батюшка, не оставляйте его без помощи! Ведь это человек! Он умрёт!

Крысиньский оглянулся на прислужников и крестьян.

– Что делать, братья? Есть у вас какой-нибудь совет?

– Сказал Господь: возлюби ближнего своего, как самого себя. Нельзя оставить так человека, хоть и грешного, – сказал седовласый брат Йонаш.

– Пусть саблю отдаст, – проворчал Эфраим. – А то ещё начнёт в нашем Иерусалиме невинную кровь проливать!

Крысиньский подошёл к Дыдыньскому, наклонился над раненым.

– Мы не оставим вас без помощи. Но сначала отдайте мне саблю, которая столько крови пролила. Вы не можете находиться среди народа Божьего, имея при себе железо, запятнанное кровью невинных.

В глазах Дыдинского появился проблеск понимания. Не без помощи Рахили он отстегнул саблю от портупеи и подал – рукоятью вперёд. Старый шляхтич не вынул её из ножен, поднял вверх и причмокнул, как бывалый рубака, пробующий прелести пани из Сташува, Бара или Сандомира.

– Добрая сабелька, – проворчал он. – Будто приросла к руке за годы. Хороша для ударов и парирований. В самый раз для заездника.

– Отец, спасите, – простонала Рахиль.

Крысиньский наклонился над молодым рубакой. Быстро и без церемоний разорвал штанину шаровар, оторвал руку Дыдыньского от раны на бедре. Кровь брызнула вверх, а сын стольника застонал от боли.

Старый шляхтич положил обе ладони на кровавый разрез от сабли или палаша. Прикрыл глаза и прошептал слова молитвы.

А потом отнял окровавленные руки от тела пана Дыдыньского. Яцек застонал, но не от боли. Кровотечение остановилось. Рана была опухшей, но не синей, кровь из неё перестала течь. А потом Дыдыньский наклонился и упал в объятия панны Рахили. Он не потерял сознания, не лишился чувств. Он просто заснул.

3. Во дворе

Дыдыньский встал с постели уже на следующий день. Он чувствовал себя довольно неплохо; жар спал, раны перестали кровоточить. А самое удивительное, что зажил ужасный шрам на бедре. Шляхтич ощупал его, развернул повязку и удивился, увидев узкую, затянувшуюся полоску. Когда он встал с постели, то обнаружил, что почти не чувствует боли. Он быстро оделся, не прибегая к помощи челяди, а затем направился в светлицу двора. Побелённые стены больше напоминали внутреннее убранство крестьянской избы, а не дворянского дома. Здесь не было роскошных гобеленов, ковров и тканей, как в других шляхетских усадьбах. На стенах тщетно было искать оружие, потому что польские братья отрекались от насилия. Их оружием было слово, а защитой – помощь и опека Небесного Короля. Однако не всегда этого было достаточно, чтобы остановить ядовитые иезуитские пасквили, суды, трибуналы и упрямых, фанатичных панов-братьев с головами пустыми, как бочки из-под варецкого пива. Они нападали на «новых христиан» за непризнание Святой Троицы, отказ от службы в армии и освобождение крестьян от повинностей.

– Ваша милость уже встали?

Рахиль вошла так тихо, что он почти не услышал стука её башмачков. Сегодня вместо ермолки она была одета в колпачок, украшенный перьями цапли, и женский жупан из серебристой парчи. В нём она выглядела ещё красивее, чем вчера, поскольку этот наряд больше подчёркивал её округлые бёдра и приподнимал грудь.