Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек. Страница 18

– Это чудо, - сказал сын стольника, – рана на бедре уже зажила. Я должен в благодарность осушить бочку венгерского за здоровье вашего батюшки.

– Мой отец умеет исцелять людей. Давно, много лет назад, он получил дар от Небесного Господа. Тогда он оставил своё шляхетское сословие, вступил в ряды польских братьев и здесь, в нашем родном Крысинове, основал новый Иерусалим, освободил крестьян от повинностей, привёл братьев, а свою саблю... – она замолчала, когда осознала, что оружие отца нашли в сарае – отложил на всю оставшуюся жизнь.

– Я ваш вечный должник. – Он галантно поклонился перед ней. – Приказывайте, сударыня, и будьте уверены, что во мне вы имеете верного слугу. Нуждаетесь ли вы в вооружённом сопровождении? А может, нужно исполнить приговор? Соседский хутор захва... то есть... кхм, кхм, отобрать, назойливому нахалу задницу надрать, нос утереть? Во всём можете положиться на меня! Я никакой работы не боюсь!

– Вы оплатите долг у нас, если перестанете проливать кровь. Мы мирные люди, ни с кем не воюем, а если и воюют, то с нами – иезуиты и священники, сеймики и трибуналы.

– Сударыня, не хмурьтесь, но если бы я хотел проповедовать мир и милосердие, я бы ушёл в монастырь. К отцам-бернардинцам, потому что они большие пьяницы. А кстати, где моя ангелица-сабелька благородная, сандомирская? Под Буковом, Кирхгольмом и Клушином она хорошо мне послужила. Скажу вам по секрету, что без неё я как без руки или жены. Потому что когда эта сабелька свистнет, то будто хоры ангельские запоют!

– Как вы смеете говорить такие вещи здесь, в новом Иерусалиме?! Неужели вам такое удовольствие доставляет убийство своих братьев?

– Не знаю, чьи они там братья, но, наверное, не с моей ветви Дыдыньских. Ну, не сердитесь, сударыня, вы так прелестно выглядите, когда злитесь. Я не разбойник, бандит или своевольник с большой дороги, для которого убить человека – всё равно, что плюнуть. Я наёмник, но не убийца.

– Это небольшая разница.

– Я не служу негодяям и извергам, – проворчал он неохотно. – Я не обнажу саблю для старосты Красицкого из Дубецка, для «дьяволят» Стадницких или других изгоев. Я нанимаюсь для заездов, споров и исполнения приговоров, но помогаю тем, у кого нет сил держать саблю в руке. Даю вам слово шляхтича, что никогда в жизни не убил невинного человека. А если и убил, то непреднамеренно.

– И всё же вы обмениваете человеческие жизни на червонцы, талеры и дукаты.

– Мир полон дерьма, сударыня. Бешеных псов, изгнанников, бездельников, своевольников, смутьянов и бунтовщиков, а также обычной человеческой зависти. Кто-то должен это убрать; хотя бы для того, чтобы вы, сударыня, едучи в свой собор, не запачкали туфелек в конском навозе. Не буду отрицать – я убивал, и дальше буду разбивать шляхетские головы. Но при этом я помог многим достойным людям, которые были в беде хуже татарского набега. Где моя сабля?

– Батюшка забрал.

– Придётся мне, значит, бить ему челом. И поблагодарить. А знаете, сударыня, почему я говорю вам всё это?

Она молчала, словно испуганная.

– Потому что я даю мою шляхетскую голову на отсечение, что, господа польские братья, у вас проблемы не с одним соседом.

Рахиль разразилась плачем. Слёзы, крупные как блестящие жемчужины, стекали по её щекам. Шляхтич подскочил ближе, обнял её, успокоил как маленького ребёнка.

– Сударыня, что случилось? – спросил он. – Кто-то вас обидел? Кто такой?

Она ничего не сказала. Расплакалась ещё сильнее.

4. Люди пана Паментовского

Их приехало восемь, с челядью, с обнажёнными саблями и чеканами, заряженными пищалями и бандолетами, словно они собирались на куявский пир или свататься к пьяным запорожцам, а не в арианский двор. Медленно, не торопясь, они подъезжали к крыльцу. Оглядывались вокруг, присматривались к усадьбе, крестьянским хатам, загонам и полям, огороженным плетнями и заборами. Первый из всадников был маленький, в мисюрке, надвинутой на лоб, в рваной стёганке и кольчуге. Второй – толстый, потный, одетый в кунтуш, подбитый облезлым мехом. У него не было левого уха, зато природа украсила его подбородок тремя обвислыми складками, пышными усами и длинной бородой, ниспадающей на могучее брюхо. Третий выглядел значительно моложе; один ус у него был короче, другой длиннее. Он всё время щурил правый глаз, может потому, что на его брови, щеке и глазнице виднелся страшный зарубцевавшийся шрам от удара саблей или палашом. А четвёртый...

Этот был хуже всех. Самый молодой из новоприбывших, одетый в простой адамашковый жупан с алмазными пуговицами. К поясу у него была приторочена чёрная сабля, а к седлу – обушок с окованной железом рукоятью. У него были длинные, завитые волосы, выбивавшиеся из-под колпака. Он выглядел бы как школяр или подмастерье, если бы не глаза – голубые, смотрящие на всех с безграничным презрением.

Увидев необычных гостей, Крысиньский вскочил с лавки на крыльце. Быстро втолкнул двух челядинцев во двор, а затем встал на ступени и остановился там, преграждая приезжим путь в господские сени.

– Здравствуй, пан Крысиньский! – крикнул писклявым, старушечьим голосом самый мелкий из новоприбывших.

Старый шляхтич ничего не ответил. Слегка поклонился, но не настолько, чтобы надвигающиеся сорвиголовы приняли его поклон за жест, продиктованный страхом.

– Пан Паментовский шлёт вашей милости поклон, – пропищал шляхтич в мисюрке, – и просит бакшиш. Две тысячи польских злотых, червонцами, талерами, шостаками или ортами!

Кудрявый даже не взглянул на Крысиньского. Казалось, его занимал только позолоченный клевец-наджак и куры, суетившиеся на площади перед двором.

– А по какой причине, – грозно спросил Крысиньский, – я должен что-то заплатить пану Паментовскому? Я не являюсь ни его должником, ни арендатором. Это наследственная шляхетская деревня, и что я должен был заплатить Речи Посполитой, то уже давно заплатил. Чоповое, подушное, донативы и всё остальное...

Разбойники подъехали ближе – слева коротышка в мисюрке, а справа грузный обжора, от которого несло потом, застарелым салом и чесноком.

– Пан Паментовский просит дружеский подарок, – прохрипел толстый шляхтич. – А если ваша милость не захочет по-хорошему, то силой возьмёт.

– Не припомню, чтобы я брал деньги в долг у пана Паментовского. Я уже говорил вашим милостям, когда вы были здесь раньше – ваши старания напрасны, ибо я не знаю, по какой причине вы требуете от меня бакшиш.

– Причина проста и ясна, – рыкнул тот в мисюрке. – Плати бакшиш, сукин сын, потому что ты мошенник, еретик и безбожник, враг и обидчик нашей польской католической веры!

– Деву Пресвятую ты презираешь, – загудел толстяк. – Святого отца антихристом называешь. Поэтому мы – рыцари Христовы, защитники католической веры, – не можем такое оскорбление оставить безнаказанным. Плати, если хочешь спокойно свои чёртовы обряды совершать!

– Турка поддерживаешь, на погибель Речи Посполитой замышляешь! – прошипел третий из них. – Чтоб на вас, еретиков, перекрещенцев, Иисус Христос чёрную чуму наслал! Чтоб вас, как неверных жидов, в вечный огонь бросили! Чтоб вам святой Пётр все члены испортил, чтоб Господь Бог сделал так, чтобы вы при жизни сгнили, как трупы в могилах, ибо вы псы, сукины дети, ростовщики и жиды! И поэтому, как евреи в Кракове, будете козубалец платить.

Кудрявый ничего не сказал. Казалось, все его мысли занимало только созерцание собственных ногтей, золотого перстня-печатки и двух колец на пальцах. Он плюнул на то, что побольше, и растёр слюну рукавом жупана, чтобы вставленный в кольцо бриллиант засиял ярче.

– Успокойтесь, братья, – спокойно сказал Крысиньский. – Гнев вас сжигает, дьявол у вас на плече сидит и шепчет на ухо. Вы недостойны пребывать в нашем Иерусалиме, поэтому прошу вас, уходите, ибо вы оскверняете наше Царство Божье.

– Ваша милость, видимо, нас не поняла, – возмутился молодой. – Шутки с нами шутит и на посмешище людям выставляет!

– Тогда я объясню проще! – рыкнул коротышка. – Давай, сукин сын, талеры, а если не дашь, то мы тебе двор сожжём, дочь обесчестим, а твою чёртову молельню на все четыре стороны света развеем! Ты богатый, так что лезь в кошелёк!