Никто - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 42

Казенные двери – их много в библиотеках – одна, другая, пятая, и вдруг – вспышка, озарение: она!

Дюймовочка стояла за устройством, похожим на прилавок, окруженная со всех сторон книгами – на стеллаже, за спиной, пачками на лрилавке, и сбоку, и еще, только была она не в голубом, а в клетчатом и зеленом аккуратном костюмчике, и опять коса лежала на груди, кажется, все это вместе называется тургеневская девушка.

И вот она смотрит на Кольчу, вокруг никого нет, говорит ему приветливо «Здравствуйте!», и он что-то произносит в ответ, она спрашивает, какой у него номер, и он, дурачок, не понимает, что у читателей бывают номера, и, с трудом приходя в себя, наконец объясняет, что хотел бы записаться. Достает паспорт.

Она исчезает за прилавком, оказывается, присаживается, заполняет какую-то карточку, списывает из его паспорта что-то, наверное, номер, прописку, фамилию, ясное дело.

Потом выпрямляется, спрашивает:

– А что бы вы хотели взять?

Он трепещет, не знает, что сказать, и тогда девочка задает, улыбаясь, наводящие вопросы:

– Может, детектив? Про любовь? Фэнтази?

Кольча не знает, что такое фэнтази, потому что мысли заняты совсем другим, и наконец спрашивает:

– Вы узнали меня?

– Конечно, – улыбнувшись опять, ответила она, – я и тогда еще поняла, что вы сын Марии Ивановны.

Топорик не ждал такого, будто ударили собственной же его памятью, – да ведь в его паспорте та же фамилия, что и ихней квартирантки.

– Ничей я не сын! – буркнул он, глупо опуская голову.

– Ну, во всяком случае, не из управления народного образования, – рассмеялась девочка. – Да и спутник ваш – тоже. Вы что же – водитель?

– Да вроде! – облегченно усмехнулся Кольча. И спросил главное: – А вас как зовут?

– Женя. – Она не стала ломаться, сразу объяснила остальное: – Учусь в библиотечном техникуме и здесь на практике. А вы?

Этот короткий вопрос сбил Топорика с ног, крепкого паренька. Сказать, что в ПТУ на слесаря учится, что родом – интернатовский? И, не любящий врать, соврал:

– Учусь в авиационно-техническом колледже.

Был такой в их городе, сошло, а Женя наклонилась снова к своему прилавку и проговорила, летая по бумаге шариковой ручкой:

– Так-и-запи-шем…

– Я посмотрю? – спросил Кольча, показывая на стеллажи с широкими проходами, а точнее говоря, спасаясь за книжными стенками.

– Конечно, конечно, – сказала Женя, – ходите, выбирайте.

Он ушел подальше, перевел дыхание, отер пот, выступивший на висках: этот разговорчик, вроде в одно касание и ни о чем, стоил покруче тяжкого экзамена. Чего теперь?

Кольча медленно двигался между книжных полок, доставал то и дело с них книги, слепо листал, ставил на место – и все думал, что надо сделать дальше, как сказать, какой затеять разговор. О чем?

Весь его опыт общения с девчонками начинался и кончался интернатом. Соседние палаты в спальном корпусе, знакомые девчонки и девочками-то казались – так, разве что по одежке. Привлекательных, хотя бы внешне, там не водилось – и мужеский, и женский пол собирались здесь не для дальнейшего своего усовершенствования, а по несчастному случаю, вернее, по несчастной жизни, и, много испытавшие с малых лет, немало взрослой мерзости повидавшие на своем кратком веку, мальчики и девочки, здесь собранные, не о качествах своих радели, не о мужском или женском будущем своем мечтали, а выкарабкивались кто как мог из взрослых помоек своих родителей, меньше всего думали о погано опошленных чувствах, возникающих между женщинами и мужчинами. Навидались они этих чувств, спасибочки!

Так что опыта общения с девочками как представительницами прекрасного пола у Кольта не было ровно никакого, знал он соучениц в неэлегантных юбках и дырявых колготках, сострадалиц по одиночеству и покинутости, невоспитанно-неопрятных сотрапезниц, наконец, несчастных, тупых соучениц, а вот ангелов небесных с голубыми глазами и тонкими голосками не знал, а потому не ведал, бедолага, как себя далее вести – куда руки-ноги девать, как глядеть, какие слова употреблять, с чего разговор затевать – не знал.

Попыхтев за стеллажами, ухватив невпопад книжицу иностранного автора про Наполеона в серии «Жизнь замечательных людей», Топорик совсем подавленным предстал перед Женей, и она это заметила.

– Интересуетесь Наполеоном, ого! – попыталась она поддержать Кольчины амбиции, и тот неожиданно для себя ответил довольно умно.

– Не могу понять, – сказал он строговато, – зачем он на Россию полез? Ведь остановись вовремя, и до сих пор, может быть, соседом с запада была у нас Французская империя.

Женя вскинула глаза.

– А зачем вы куда-то в авиационный да еще технический пошли? Вам бы куда-нибудь на историю!

В общем, вовсе не гадая о том, великий император Наполеон серьезно помог сироте. До закрытия библиотеки оставались минуты, пришла настоящая библиотекарша, глянула на Кольчу, отпустила Женю досрочно, и они пошли вдоль по улице к ее дому, о чем только не разговаривая.

Вначале, конечно, о Наполеоне. О том, что у великих людей, похоже, не бывает черты, за которую не следует переходить.

– Не только у великих! – резюмировала Женя. И что соблюди тот же Гитлер чувство меры, не напади на СССР, правил бы, может, по сей день всей Европой.

– Тебе не кажется, – спрашивала Женя, – что в конце концов то, что творится сейчас у нас в стране, – это победа Гитлера?

Кольча, конечно, не совсем соглашался поначалу, но, когда Женя принялась загибать пальцы – разрушение СССР, война в Чечне, власть, которая не знает удержу в воровстве и только о себе думает, наконец, иностранная валюта в ходу, пусть американская, а главное, разрушенные заводы, пустеющие шахты, богачи, – разве это не победа Гитлера? – он был вынужден признавать ее правоту, соглашаться.

– А порнуха кругом, – говорила Женя, – вон, посмотри на журналы в киоске, фильмы в телеке! Это все не победа – чья-то? Не поражение – наше? И каждый каждого боится, вот и я тебя должна бояться, понимаешь? А я, дура, не боюсь, хотя должна, и если бы ты сам не предложил меня проводить, то я бы тебя попросила.

Топорик осекся. Только что он как павлин распускал яркий хвост, судил Наполеона и Гитлера, ничего всерьез на эту тему не ведая, а Женя его враз приземлила, хоть и риторическим вроде бы, а внятным вопросом: ну кто ты, парень? И почему я не должна тебя бояться?

А ведь и впрямь: его не только можно, но нужно бояться. Нет, сам он ничего пока страшного не натворил, наоборот даже, вроде как притаился под чужой, хотя и опасной, крышей. Но уж крыша у него такая, что Жене к ней даже приближаться нельзя. Зачем же он ее доверием как бы злоупотребляет?

Он приумолк, но Женя поняла его по-своему, заговорила на тему ему интересную:

– А по твоему делу… По вашему… Про Марию Ивановну я только слышала, но не видела ее никогда, она уехала за год до моего рождения. А что вы болтали про ее сынка – учится на дипломата… Зачем врать?

Кольча готов был провалиться, спасение было только в признании, что он искал мать, а Валентин – его взрослый друг, они давно знакомы, много лет – без вранья все-таки не обошлось, – а мать бросила его в Доме ребенка.

– Мария Ивановна? – остановилась Женя. – Ну и дела! Спрошу у мамы. Она никогда ничего такого не говорила.

– Может, и не знала?

– Может…

Они гуляли, как гуляют все влюбленные на свете – до синих, густых сумерек, когда зажигаются окна в домах. И у Кольчи как будто крылья за спиной оказались: в общем-то, он освободился от вранья, сказал почти правду, и ничего ведь страшного не произошло. Женя не шарахнулась от него, как от прокаженного, наоборот, ей было страшно интересно, как там в интернате, и он рассказывал ей про детскую жизнь за забором, как бы приглушая, затушевывая неприятное, а приятное делая чуточку забавным, смешным, и она, наивная Дюймовочка, верила ему, раскатываясь серебряным смехом.

Кольча, как ни странно это, спал мертвецким сном в эту ночь, и сон снился ему счастливый: Женя в полный рост, Женя сбоку, Женя улыбается, хмурится, молчит и что-то говорит.