Дай мне руку, тьма - Лихэйн Деннис. Страница 67

– Болтон, – сказал я, – Грейс цела. Мэй цела. Фил цел. Именно они являются гражданским населением в данном деле. Не я и не Энджи.

Я направился через коридор к гостиной.

– Кензи.

Я оглянулся.

– Если вы и ваша напарница не гражданское население и не легавые, то кто же?

Я пожал плечами.

– Два идиота, которые оказались и вполовину не так крепки, как думали.

Позднее, когда мы сидели в гостиной, сереющий горизонт сообщил нам, что наступает утро.

– Ты уже сообщил Терезе? – спросил я Девина.

Он смотрел в окно.

– Еще нет. Собираюсь вот поехать к ним.

– Сожалею, Девин. – Этого, конечно, было недостаточно, но мне больше ничего не приходило на ум.

Оскар, глядя в пол, закашлялся в кулак.

Девин провел пальцем по оконной раме, посмотрел на пыль, оставшуюся на пальце.

– Моему сыну вчера стукнуло пятнадцать, – сказал он.

Бывшая жена Девина Хелен и двое их детей жили в Чикаго с ее вторым мужем, ортодантистом. Опека была у нее, а после неприглядного скандала на Рождество четыре года назад Девин утратил право видеться с детьми.

– Серьезно? Как там Ллойд?

Девин пожал плечами.

– Несколько месяцев назад прислал свою фотографию. Он высокий, а волосы такие длинные, что не видно глаз. – Он разглядывал свои крепкие шероховатые руки. – Он играет на ударных в местной группе. Хелен считает, это мешает его учебе.

Оглянувшись, он посмотрел из окна на улицу, и серые пятна на горизонте, казалось, осели влагой на его коже и расползлись по ней. Когда он вновь заговорил, голос его дрожал.

– Впрочем, на свете есть вещи похуже, чем быть музыкантом. Согласен, Патрик?

Я кивнул.

Когда утро все-таки вступило в свои права, Девин подвез меня к гаражу, где я держал свой "порш", так как Фил, уезжая в больницу, прихватил мою "краун викторию".

Остановившись у гаража, Девин, сидя на своем месте, закрыл глаза, не замечая, что выхлопной газ, с шипеньем покидающий неисправную трубу, окутывает машину.

– Аруйо и его подельник вмонтировали телефон в модем компьютера в заброшенном доме в Наханте, – сказал Девин. – Так что могли звонить с телефона-автомата на улице, а звонок проходил через компьютер. Очень умно.

Он потер лицо руками и еще крепче зажмурился, как бы перекрывая выход новой волне боли и обиды.

– Я всего лишь легавый, – сказал он. – Это все, что я умею делать. И я должен выполнять свою работу. Профессионально.

– Знаю.

– Найди этого парня, Патрик.

– Найду.

– Любым способом.

– Болтон...

Он поднял руку.

– Болтон тоже хочет с этим покончить. Не привлекай к себе внимание. Не мелькай на людях. Мы с Болтоном со своей стороны гарантируем полную свободу действий. Слежки за тобой не будет. – Он открыл глаза, повернулся и долго смотрел на меня. – Не позволь этому парню писать в тюрьме книги или давать интервью газетам.

Я кивнул.

– Наверное, захотят изучить его мозг. – Он повертел в руках кусок винила, выбившийся из его разбитого щитка. – Но это будет невозможно, если у него не останется мозгов.

Я похлопал его по руке и вылез из машины.

Когда я позвонил в больницу, Энджи все еще была в операционной. Я попросил разыскать Фила, и когда он подошел к телефону, чувствовалось, что он совершенно подавлен.

– Что происходит? – спросил я.

– Она все еще там. Они ничего не говорят мне.

– Успокойся, Фил. Она выдержит.

– Приедешь сюда?

– Скоро, – сказал я. – Мне еще надо кое-кого повидать.

– Ладно, Патрик, – осторожно проговорил он, – ты тоже успокойся.

Эрика я нашел в его квартире в Бэк Бэй.

Он встретил меня на пороге в рваном банном халате, под которым виднелись серые плавки, с осунувшимся лицом и седой щетиной трехдневной давности. Его волосы не были собраны в конский хвост, а спадали на уши и плечи, что сильно старило его.

– Надо поговорить, Эрик.

Он посмотрел на пистолет у меня на поясе.

– Оставь меня, Патрик. Я устал.

Позади него виднелись разбросанные по полу газеты и гора грязной посуды в раковине.

– Ни хрена, Эрик. Мы должны поговорить.

– Со мной уже беседовали.

– ФБР, знаю. Ты не прошел детектор лжи.

Он прищурился.

– Что?

– Ты слышал.

Он почесал ногу, зевнул и взглянул куда-то поверх моего плеча.

– Суд это не учитывает.

– Речь идет не о суде, – сказал я. – А о Джейсоне Уоррене. И об Энджи.

– Энджи?

– Она схлопотала себе пулю, Эрик.

– Что? – Он держал перед собой руку, будто не знал, что с ней делать. – О боже, Патрик, надеюсь, она выздоровеет?

– Пока не знаю, Эрик.

– Ты, наверно, не в себе.

– Я действительно здорово взвинчен, Эрик. Имей в виду.

Он поморщился, и в его глазах промелькнула какая-то горечь и безнадежность.

Оставив дверь открытой, Эрик повернулся и пошел внутрь квартиры. Я последовал за ним через гостиную, заполненную разбросанными книгами, пустыми коробками из-под пиццы, бутылками вина, порожними пивными банками.

В кухне он налил себе чашку кофе из кофеварки, покрытой давнишними пятнами, которые он давно уже не вытирал. У нее отсутствовала и крышка. И сам кофе был бог знает какой давности.

– Вы с Джейсоном были любовниками? – спросил я.

Он отхлебнул свой холодный кофе.

– Эрик? Почему ты ушел из Массачусетского университета?

– Знаешь, что бывает с профессорами-мужчинами, которые спят со студентами? – спросил он.

– Профессора всегда и везде спят со студентами, – сказал я.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Профессора-мужчины спят, как правило, со студентками. – Он вздохнул. – Но даже это в политизированной атмосфере, царящей нынче в студгородках, стало опасным делом. Как говорили древние, береги честь смолоду. Не слишком страшная фраза, если только не применяется к мужчинам и женщинам, достигшим двадцати одного года, живущим в стране, где меньше всего хотят, чтобы дети стали по-настоящему взрослыми.

Я нашел чистое место на столешнице и облокотился на него.

Эрик поднял взгляд от своего кофе.

– Так вот, Патрик, существует мнение, что, если девушка не является студенткой именно этого профессора-мужчины, сексуальные отношения между ними вполне допустимы.

– Тогда в чем проблема?

– Проблема в отношениях между профессором-геем и студентом-геем. Можешь мне верить, они не поощряются.

– Эрик, – сказал я, – проясни, пожалуйста. Речь идет о Бостонской академии. Самом укрепленном бастионе американского либерализма.

Он слегка усмехнулся.

– Ты и в самом деле в это веришь? – Он снова покачал головой, странная улыбка не сходила с его лица. – Если б у тебя была дочь, Патрик, скажем, лет двадцати, хорошенькая, которая училась бы в Гарварде или Брайсе, и ты вдруг обнаружил, что у нее сексуальные отношения с одним из профессоров, что бы ты чувствовал?

Я встретил его отсутствующий взгляд.

– Не скажу, что меня бы это обрадовало, Эрик, но и не удивило бы. Я бы посчитал, она уже взрослая, и это ее выбор.

Он кивнул.

– Теперь представь тот же сценарий, но у тебя сын, и у него интимные отношения с профессором.

Это меня озадачило. Точнее, задело глубоко упрятанную и задавленную, скорее пуританскую, чем католическую часть моего "я", а картинка в моем воображении – юноша на небольшой тесной кровати вместе с Эриком – на какое-то мгновение возмутила меня, но я взял себя в руки и выбросил ее из головы, призвав на помощь остатки моего собственного либерализма.

– Я бы...

– Видишь? – Он весело засмеялся, но глаза его все же были пустыми и бегающими. – Это тебя шокировало, верно?

– Эрик, я...

– Разве не так?

– Да, – тихо сказал я. И удивился своей реакции.

Он поднял руку.

– Это нормально, Патрик. Я знаю тебя уже десять лет как человека, почти не подверженного гомофобии. И все же ты гомофоб.