Русское психо - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 12

А то ещё хронологически ранее, проживая в Италии зимой с 1974 на 1975-й год, я поехал с художником-евреем в Неаполь. Над Неаполем стояло жуткое какое-то полнолунное солнце, и была в самом разгаре забастовка мусорщиков. У художника в Неаполе была выставка. А город был завален мусором до колена, а кое-где до щиколотки. Воняло карболкой, началась даже холера, но профсоюз мусорщиков не уступал. Матерясь обильно, экспансивные самцы-итальянцы выходили брезгливо из дворов, заваленных мусором, чистенькие мужчины в шёлковых рубашках и приталенных костюмчиках, чистили газеткой туфли и устремлялись в город на поиски любовных приключений. В начале 70-х Италия была ещё бедной страной, и потому итальянские мужчины были одеты с иголочки. Из грязных ужасающих дворов выходили юные Ален Делоны. Я заметил, что чем беднее страна, тем больше стараются хорошо одеться её мужчины. Впоследствии, экономически процветая, итальянцы стали походить на неряшливых американцев. Ну да, а тогда у Неаполитанского залива под вопли «О соле миа!» воняло карболкой, к туфлям прилипала гнусная слизь, и жарко цвела холера. Как вспомню Неаполь, — солнце огромной луною в небе — так запах карболки прилетает из прошлого. Ещё там вдоль моря бродили банды отвратительных цыганистых детей-попрошаек. «Этот мальчик безнадёжен, — говорил мне художник, отдавая подростку, похожему на прыщавые ножницы, какие-то алюминиевые монеты, — его нужно было удушить во младенчестве».

Живя в гигантских городах-мегаполисах, я постепенно перестроил свою эстетику на мегаполисный лад. Нью-Йорк и Париж воспитали у меня любовь к мусору. Как японцы (довольно вульгарно, надо сказать, они при этом ещё и бухают как свиньи, некоторые японцы — грязные алкаши) создали культ из лицезрения цветущей «сакуры», т.е. вишни, так у меня сложился культ обожания мусора. В 1985 и 1986 годах моя подруга Наташа Медведева жила отдельно от меня на улице Святого Спасителя, впадающей в рю Святого Дени — улицы проституток. Но главное в том районе не проститутки. Это район, где шьют так называемый «Сентьер» — т.е. пояс. Там расположены тысячи швейных мастерских, именно там делают парижскую моду, фальшивую и настоящую. Не надо воображать светлые цеха Веры Павловны. Для создания великолепных парижских платьев, туфелек и прибамбасов французы употребляют нечёсаных эмигранток и эмигрантов: китаёзов, турков, арабских крупных девушек, черноглазых негритосов. Всё это воняет, смердит и трудится у раскалившихся машин в захламлённых помещениях с разваливающимися стенами. Возвращаясь от Наташи Медведевой, я любил покопаться в мешках с обрезками тканей. Иногда неловкий гастарбайтер неправильно делал штамп, и тысячи частей рукава выбрасывались на улицу. Случай сплетал эти части рукава с обрезками самых фантастических цветов и конфигураций. Всё это крепко пахло трикотажем, производством, прошедшим в Париже дождём. А я стоял и любовался с загадочной улыбкой маньяка.

Вообще про мусор можно много чего сказать. А мусор может сказать о народе, от которого остался этот мусор. От греков остались всякие там горшки с великолепными фигурами атлетов, богов и героев, покрытые глазурью. Остались статуи с благородными, но сбитыми носами. Помню, спустившись с каменистого плато к Адриатике, дело было в 1993, я с отрядом сербской военной полиции попал на место стоянки французского батальона миротворцев. Миротворцы только что ушли, оставив после себя несколько свалок. Наиболее заметной частью каждой свалки были бутылки из-под французского вина. Ну, скажем, нижнего среднего качества вина. Преобладали бутылки с этикетками «Blanc du Blanc», как ясно из названия, это белое вино, и «Cofe du Rhone» — известное среднее красное вино. Банки из-под консерв преобладали рыбные, а среди рыбных — банки из-под макрели. А ещё очень значительным элементом свалок были дешёвые карманного формата книжонки о войне. На обложках мускулистые супермены сжимали в руках сверхнавороченные автоматы, больше похожие на оружие из «Звёздных войн». Книжечки разбухли от дождей, и порою слипались друг с другом, превращаясь в чудовищные скульптурные комки папье-маше. Впрочем, папье-маше и означает жёваная бумага. В этих мусорных горах — отходах высокоразвитой цивилизации я нашёл и немало открыток и даже писем и фотографий. Объяснялось жестокосердие французских солдат просто: с этого места их эвакуировали поспешно, на вертолётах. Всё лишнее приказали выбросить. Они оставили даже боеприпасы. Тут уж не до открыток. Я, помню, набрав себе открыток и писем, долго потом читал их, разлепляя и высушивая. Так как я любопытствую.

Когда я жил в Красноярске на улице Горького за несколько месяцев перед арестом, влево в окне там были видны три огромных мусорных контейнера. Так от них кормились множество голубей, ворон, собак и человеков. Люди подходили к проблеме толково, работала бригада с рюкзаками и крючьями. У них процветала специализация: отдельно бутылки, отдельно бумага и кости, и металл, и отдельно пищевые отходы. Стояли жуткие, впрочем, обычные сибирские морозы. На всю эту обильную жизнедеятельность можно было смотреть часами. Что мы с крошечной Настей и делали из окна кухни. Вороны атаковали голубей, бригада человеков отколотила чужого нищего, запустившего руки в резервуар жизни. Красноярская свалка во дворе обслуживала целое каре пятиэтажных домов. По причине морозов она не воняла.

Кое-что о следователях

Чекисты праздновали. Майор сказал, что провожают на пенсию. Из коридора отлично пахло дымным мясом и пригорелым жиром и пригорелым луком. Неужто шашлык? Из кулинарии? Под присмотром майора я изучал своё уголовное дело. До позднего вечера, ибо следователи торопились освободиться от уголовного дела. А я не торопился. Я спокойно читал и выписывал. Я сказал, что я хочу в туалет. Ох, а потерпеть не можете, Эдуард Вениаминович? Ещё час? «Нет, — сказал я — хочу в туалет». Майор стал звонить в тюрьму, оставив компьютер, на котором он не то играл в игру, не то составлял порученный ему подполковником Шишкиным кусок моего обвинительного заключения. Несмотря на все эти обращения по имени-отчеству, на компьютер и две гири майора, которые он мне по настроению иногда позволял выжимать, этот их коллектив оформлял меня на четыре статьи, и такие выдающиеся, что могу никогда не вернуться из ГУИНа.

Пришёл унтер-офицер и повёл меня. Свернув налево по коридору, можно было через десяток шагов достичь туалета в конце коридора, но празднующие чекисты в это время высыпали в коридор курить и, разбившись на группки по-двое, по-трое, сладострастно дымили и беседовали: «Бу-бу-бу». Увидев зэка, они разом замолчали. Самые невнимательные свернули свои «бу-бу-бу» последними. Зэка в этот час в коридоре никто увидеть не ожидал. Нос, очки, борода, изрядно отросшие волосы, — мимо них провели меня — государственного преступника, революционера. У них, я успел заметить, были буклированные пиджаки, свитера, рубашки, галстуки, у одного даже трубка! Унтер повёл меня не налево, чтобы не рассекать их толпу, а направо. Там была дыра в стене без двери, а далее — лестница на нижний этаж, в туалет номер два. Я уже там как-то побывал…

Зэка повели в туалет, а они праздновали. Полковник ФСБ уходил на пенсию. Пахло дымными мясом…

Есть широко известная гравюра: «Французский следователь», изображающая сурового, средних лет мужчину в панталонах и чулках, он сидит статуей, лицом на зрителя, перед ним, со связанными сзади руками, стоит на коленях женщина. Взгляд у морщинистого служителя закона суровый и невесёлый, крепкие колени широко расставлены, ничего хорошего полногрудой испуганной даме он не обещает. В руке следователь держит толстый пучок розог. Как минимум исхлещут бедную. Обыкновенно эту гравюру включают во все издания де Сада. Не помню, какого века гравюра, судя по технике исполнения — середина 19 века. Французский представитель закона выглядит мощно и мрачно, как верховный жрец Преступления. «Если станут набрасывать на голову пластиковый пакет, нужно успеть вдохнуть, успеть втянуть в себя кусок мешка и прогрызть», — так меня учил молодой бандит Мишка, мой сокамерник. Ему одевали пакет, когда арестовали по первой ходке. «Менты на Петровке», — сказал Мишка. «А если они наденут второй пакет?» — спросил я идиотски. «Ну, пока найдут…» — отвечал Мишка.