Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович. Страница 22

С тех пор и работают парни в леспромхозе — специальность освоили быстро, крепко, на второй месяц выполняли норму. Они были физически сильными, закаленными. Из школьной спортивной секции принесли на производство особый спортивный дух, дружбу, закаленную и проверенную на лыжной дорожке и дистанции барьерного бега. Были по-спортивному немногословны, сдержанны, как огня боялись возвышенных, горячих слов.

Две жизни у парней: одна — в лесосеке, другая — за письменным столом. Две жизни у парней, и оттого два обличья: одно — рабочее, простецкое, другое — сосредоточенное, ученое.

Первая жизнь — в лесу — проста, как закон Ома. Сила тока прямо пропорциональна напряжению и обратно пропорциональна сопротивлению. Так и в жизни: чем больше напряжения в работе, чем чаще кричат «бойся!», тем больше хлыстов возьмут трактористы; и чем меньше сопротивление тайги — мельче снег, ровнее сосны, — тем больше хлыстов. Универсален закон Ома. Спокойно, деловито относятся парни к своему делу.

Вторая жизнь сложнее. В ней есть дебри запутанней и непроходимей, чем в Глухой Мяте; через них порой пробираться тяжко. Иногда петардой под колесами паровоза взрываются события. Последнее, самое памятное из них — назначение в Глухую Мяту. Сначала они отказались твердо: не поедем, нам это не нужно! Не известно разве дирекции леспромхоза, что они готовятся к вступительным экзаменам? Ах известно! Тогда поищите других… Однако директор Сутурмин посмеивался, шибко тер рукой лоб, скрипел половицами кабинета и, наконец, изрек следующее:

— А какая бы была отличная характеристика — выполняли особое, специальное задание! Каково, а?

И опять посмеивался, приговаривая:

— Боитесь, голубчики! Испугались!.. Это конечно, под маминой юбкой и дурень приготовится к экзаменам!

Ребята на посмеивания директора не обращали внимания, переглядывались, молчали и ушли от Сутурмина, пообещав подумать о его предложении на досуге. И снова, как два года назад, сидели на берегу Оби.

— Знаешь, Боря, у меня такое чувство, точно я стою перед планкой с высотой сто шестьдесят пять, — сказал Виктор.

— Не понял.

— Вот чудак! Я беру высоту сто шестьдесят, а он добавил пять сантиметров…

— Кто?

— Ты отупел от переживаний, Боря… Директор — вот кто! Он, наверное, думает, что я не возьму сто шестьдесят пять!

— Теперь понял! Значит, едем?

— Едем, Боря!..

Вторая — нерабочая — жизнь начиналась сразу после шести часов. Исключений из этого правила не было — разве только землетрясение могло помешать парням, сняв пропотевшие рубахи, сесть за рабочий стол. Расписание, выработанное и утвержденное парнями еще в леспромхозовском поселке, было той твердой гранью, после которой кончалась первая жизнь и начиналась вторая. Расписание было гранитной стеной, укрывающей их от Глухой Мяты после шести часов вечера. В нем, этом расписании, не было места пьянкам Федора Титова, рассказам о своих похождениях Михаила Силантьева, вечернему бараку.

Расписание позволяло сделать десятиминутный перерыв только в том случае, если механик Изюмин галантно интересовался: «Позвольте полюбопытствовать, насколько удачно проглочена очередная глыба науки?»

Тогда можно было оторваться от учебников, размять затекшие мускулы. Он интересен, этот механик Изюмин! Он чертовски загадочен. Перед ним расписание пятилось назад. Разговор с Изюминым походил на запутанный ребус, но с ним было весело. Да, очень интересный человек механик Изюмин! Растревоженное любопытство ребят он потопил в насмешке над самим собой. На вопрос о своем прошлом механик ответил так:

— Говоря языком чеховского персонажа, я человек ранетый, ревматический и сырой, и опять же пострадавший за правду…

Вот и все, что ответил он.

Безмятежна и спокойна жизнь парней, составленная из двух. Похожа она на Обь в тихую погоду — наполнив до краев тальниковые берега, остекленев, течет она к Ледовитому океану; ни рябинки, ни вмятины на ней, и только редко-редко булькает, сорвавшись с берега, комок глины, замутит воду и — пропадет. Снова, зеркальная, течет безмятежно. Спокойна равнинная река Обь.

Так и жизнь Виктора и Бориса — протоптаны для них дороги, изведаны пути, проверен конечный результат. Будущее как на ладони лежит перед ними.

Проторенной дорогой идут по жизни ребята.

Сегодня они слышат трубный призыв весны.

По колено в снегу пробираются вальщики в дальний конец лесосеки; за плечами тяжелые пилы, в руках валочные клинья, позади тянутся змеевины электрических кабелей. Меж сосен бегут тугие, теплые ветры. Они пахнут весной. Совсем по-весеннему ветры взметывают из-под зимних шапок чубы. Сырые, отяжелевшие ветки мягко прикасаются к лицу, хвоя отопрела, размякла. По стволинам катятся капли смолы, светло-желтые и оранжевые. В низинах плавают клочки тумана.

Сегодня в тайге нет эха. Звук сникает тут же, неподалеку, в промозглости напитавшейся влагой тайги.

Виктор Гав подрезает сосну. Стройное тело напряжено, локти вздрагивают. Дерево покачивается, в корнях щелкает что-то, летят на землю иглы, сучки. Когда пропил углубляется, Виктор прерывает работу, взглядывает вверх: маковка сосны, раскачиваясь, чертит серые облака.

— Бойся! — кричит Виктор.

Маковка сосны замирает. С земли это выжидательное мгновение кажется долгим, но треск усиливается, смачно и хрустко рвутся волокна, дерево поворачивается вокруг себя, и тогда вершина чертит на облаках стремительную, пологую дугу.

Земля дрожит и стонет.

Если отойти в сторону и прислушаться к звукам лесосеки, ухо уловит ритм, систему в кажущемся хаосе. Если слушать долго рабочий шум, может показаться, что по лесосеке идет медлительный, ленивый великан: сделает шаг — постоит, подумает; поставит ногу, снова шагнет. И каждый его шаг сотрясает землю. А перед тем, как шагнуть, великан честно предупреждает обитателей тайги:

— Бойся!

В одиннадцать часов на лесосеку приходит Изюмин. Появляется он внезапно, точно по волшебству возникает из сосен. Механик в шуршащем брезентовом плаще, капюшон откинут.

— Отдыхается? — спрашивает он ребят, которые сидят на стволе дерева.

— Ничего! Спасибо! — оживленно отвечают они и повертываются к механику, улыбаются, ждут дальнейших слов. Валентин Семенович усаживается рядом, достает дорогую папиросу, протягивает портсигар Борису, зная, что он откажется. И когда Борис презрительно отворачивается от папирос, серьезно говорит:

— Понимаю, понимаю! В здоровом теле — здоровый дух!

Механик играет серьезностью сдвинутых бровей, осуждающе поджатых губ, строжает взглядом.

— Табак — яд! Известно ли вам, ученые мужи, что никотин из пяти папирос способен убить лошадь?

— Известно!

— Сколь велика ваша ученость! — притворно удивляется Изюмин.

Механик умеет придавать своему лицу нужное выражение — оно послушно ему, тренированное и мускулистое. Особенно выразителен у Изюмина рот — длинный, яркий, с необычно подвижной верхней губой. Она словно живет отдельно на красивом лице механика. Брови у него густые и черные, а волосы светлые.

— Да!.. — сочувственно говорит механик. — Это печально, но факт — приходится некоторым людям вместо науки заниматься презренной прозой! Например, валить лес!

— То есть нам? — смешливо тычет пальцем себя в грудь Борис.

— Совершенно справедливо изволили заметить: именно вам! — печалится Изюмин, сильно затягиваясь папиросой. Он выпускает дым струйкой, потом колечком, затем зигзагом и с тщеславным видом специалиста смотрит на то, как в воздухе плывут красивые фигуры. Кажется, что в этот миг для него нет ничего интереснее завитков дыма. Но он, видимо, не забывает сказанного, потому что немного погодя продолжает: — Наука вступает в противоречие с интересами производства. Любопытно!

Затронутый с философским вздохом вопрос интересен и ребятам — они переглядываются, пожимают плечами.

— Поконкретней нельзя? — в тон механику спрашивает Борис.

— Можно! — вздыхает Изюмин. — Можно и поконкретнее!.. Обдумывая ваше житие в Глухой Мяте, я прихожу к выводу, что вы не очень спешите положить свои животы на алтарь. Прямо скажу, не очень! — И он многозначительно поднимает руку с дорогой папиросой, театрально взмахивает ею, как будто в пальцах зажата не папироса, а меч. — Вот потому и заключаю о вопиющем противоречии науки и производства.