Последний сон разума - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 3

Лежа дома на своем диванчике, покрытом истертым ковриком с азиатским орнаментом, Илья нетерпеливо листал атлас, пропуская изображения сазанов, налимов, голавлей и прочих ненужных ему рыб, задержался лишь на секунду на карпах, о которых все и так знал, а затем, слюнявя палец, наконец добрался до иллюстрации с сомиком.

— Ах! — воскликнул татарин. — Мой рыба!

И действительно, на всю страницу, во всем своем великолепии была изображена рыба Ильи, которая смотрела на хозяина преданными, слегка раскосыми глазами и, казалось, вот-вот пошевелит мясным ртом с просьбой о пшенной каше.

— Мой рыба! — удостоверился Илья и, вооружившись лупой, стал читать по слогам, что написано под картинкой.

А там была напечатана информация о самом большом обитателе российских рек — «соме обыкновенном», могущем при благоприятном стечении обстоятельств прожить до ста лет и набрать веса до двухсот килограммов. Сом вовсе не был хищной рыбой и не питался себе подобными, а оттого Илья испытал к рыбе уважение и еще раз порадовался, что сомик принадлежит ему и что его никто не съел под праздник… На этом информация о соме заканчивалась, так как это был видовой атлас, задача которого была как можно реальнее отобразить внешний вид рыбы.

Илья похвалил атлас, так как почти уже поднес средний палец к губам сомика, дабы он присосался к нему, но, вспомнив, что это всего лишь картинка, хоть и искусно выполненная, убрал кривой палец восвояси.

Далее Илья, не колеблясь, выдрал страницу с изображением своего любимца и прикнопил к стене напротив диванчика, чтобы всегда иметь возможность лицезреть рыбу. Атлас же с оставшимися изображениями он за ненадобностью оставил валяться на столе. Затем лег на диванчик, заложив под голову жилистые руки, и стал смотреть на картинку.

Этот рыба — самый хороший рыба, думал Илья. Потому что этот рыба такой большой и сильный, но никого не трогает, никого живого не ест, а оттого это умный рыба и очень любимый!..

Дальше мысль Ильи останавливалась, будто на что-то напарывалась, тогда он просто смотрел на рыбу, любуясь ее раскосыми глазами; потом незаметно засыпал и снилась ему Айза, юная татарочка из детства, от которой осталось лишь сладкое воспоминание, томящее сердце даже во сне.

Он познакомился с ней в персиковом саду. Сад принадлежал ее отцу, поселковому кузнецу, а Илья забрался в него воровать. Когда за воротом его рубахи собралось достаточно плодов, которые от тесноты давились и пускали по животу липкий сок, когда он собирался уже махнуть через забор, чтобы убраться восвояси, она окликнула его.

Он остановился и обернулся.

Она стояла на сильных коротких ногах, в сатиновых штанах, с гордой черной головой на длинной шее, с узкими плечами. Подняв правую руку, она облокотилась острым локтем о ствол персикового дерева, так что короткий рукав рубашки задрался и обнажил темную подмышку. Смотрела открыто и весело.

— Ты вор? — спросила девушка.

— Да, — ответил Илья, ничуть не пугаясь.

— Значит, вор…

— Ага…

Он уставился на девушку, еще не осознавая, что любуется ею, а персиковый сок продолжал течь по животу, затекая в штаны липкими струями.

— Подойди сюда! — попросила девушка.

Он подошел к ней и почувствовал запах.

— Ты голодный?

— Нет.

— Тогда зачем воруешь?

— Про запас.

Она осмотрела его с ног до головы и засмеялась, прикрывая рот ладошкой. У нее были большие белые зубы.

— Почему ты смеешься? Разве так смешно, что я вор?

— Совсем нет, — ответила девушка и пальцем указала на штаны Ильи.

— Это сок! — воскликнул Илья, прикрывая руками неприличное место, мокрое, расползающееся влажным пятном все шире, к самым коленям. — Персиковый сок! Ты не подумай!..

Он стоял рядом с нею, пристыженный, но тем не менее его глаза разглядывали обнаженную подмышку девушки, а нос, словно волчий, чувствовал запах — волнующий и праздничный.

— А ну! — Она взмахнула короткими волосами и ударила его по рукам, так что подол рубахи, тяжелый от персиков, выскочил из штанов и перезрелые плоды посыпались на землю. — Надо же, сколько украл! — удивилась девушка. — Вот ворюга!.. — И захохотала громко и естественно.

Она смеялась, поднимая скуластое лицо к солнцу и по-прежнему облокотившись о дерево, а кудрявая подмышка маячила возле самого лица Ильи. Он еще не знал запаха женщины, а потому чувствовал какую-то растерянность и напряжение во всем теле.

— Ты вкусно пахнешь, — неожиданно для себя сказал Илья. — Вкуснее, чем персики. — И ткнулся лицом в самую подмышку, во всю ее манящую глубину, ощущая плоть чуть влажной, терпкой — так испаряет аромат трава в зените лета. Его язык проворно выскользнул и облизал наспех вокруг…

Уже гораздо позже, отхлестанный от души по щекам, исцарапанный, с прокушенным языком, проклятый всеми страшными проклятиями, он узнал, что смуглую девушку зовут Айза, что ей шестнадцать лет и что Илья еще хорошо отделался — разбитой физиономией, что другому в такой ситуации Айза оцарапала ногтем роговицу глаза, так что обидчик лечился целый год и теперь ходит в очках с толстыми линзами.

А я бы его убил, — подумал Илья. А еще он подумал: в какую подмышку ткнулся тот, с поцарапанным глазом, и удалось ли очкарику попробовать Айзу на вкус?..

Он не знал слова «любовь», но чувствовал ее приход с особой силой. Так приходит девятая волна на песчаный берег, перелопачивая его с водорослями. Душа Ильи освободилась из потемок, и он словно посмотрел на все привычное третьим глазом, а оттого сам чувствовал себя перелопаченным, как берег, на котором после шторма появилась прекрасная медуза.

Если бы подростка попросили поведать, что происходит с его внутренностями, желудком и сердцем, то он вряд ли бы путно объяснил, скорее всего бессвязно промычал что-нибудь, но сила, рвущаяся изнутри спелыми гормонами божественного наполнения, делала взгляд молодого татарина таким великолепным, лучащимся самым прекрасным светом — светом романтической звезды, на которую в слаженном порыве смотрят влюбленные всего мироздания, а оттого любой старик, равнодушный от старости даже к солнцу, высокопарно рек бы: «Это — любовь!»

И Илья бы выучился у мудреца этому слову и взамен рассказал, какая она, любовь, на вкус — чуть соленая, как море, чуть влажная, как лепестки мака на рассвете, и плотная, как раздувшийся персик, который почему-то застрял где-то под сердцем и не выходит, и ни туда и ни сюда, сколько воды ни пей.

Вероятно, от таких слов старик вспомнил бы про солнце и на мгновение ощутил, как небесное светило грело когда-то его грудь, где тоже бродили яблочные соки, от которых столько раскатилось по земле яблок, спелых, спелых и сочных. От тех в свою очередь зарумянились другие, а от других и третье поколение… О гнилых плодах старику вспоминать не хотелось.

Полгода Айза не подпускала Илью к себе на воробьиный полет. А если тот, набравшись смелости, все же приближался, как бы случайно вспархивая с соседней улицы, хлопая преданными собачьими глазами и виновато опуская при этом голову, девушка замахивалась на него стиснутым кулачком и грозно говорила: «А ну!..»

Она могла пригрозить Илье и отцом, который действительно слыл в округе человеком крутого нрава, способным в порыве изувечить, изломать в палки руки и ноги — недаром кузнец, — но не было в ее глазах той настоящей злости от такой настырности, злости, которая отличает действительно равнодушного человека, и Илья это чувствовал животом, все чаще и чаще попадаясь Айзе на пути, словно посыльный своей же любви. Все нежные письма были написаны у него в глазах, в зрачках, глубоких, как артезианские колодцы, и неосознанно настроенная на ту же волну Айза легко в них читала про синие горы с неприступными ледяными вершинами, которые Илья был готов в мгновение растопить своим жарким, как паровозная топка, дыханием, про сильные руки, которые в порыве нежности ласковее, чем материнские, про потрескавшиеся губы, складывающие прекрасные слова… Дальше Айза пугалась читать, крепко зажмуривалась, так как строчки влечения могли привести к огромному греху, маняще-сладкому, который перестает быть запретным только после свадьбы и о котором она пока смутно догадывалась, как о незнакомом береге на другом конце моря…