Пространство Готлиба - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 11

Благодаря своей трудной работе отец сумел скопить несколько денег, перевезти семью в Петербург и выдать четырех сестер замуж, дав за ними приличное приданое. Сам Фридрих женился намного позже, когда ему было почти тридцать. Его женой и моей матерью стала великолепная красавица Кэтрин, герцогиня Мравская, к которой сватались первые мужчины Европы, а она, ко всеобщему разочарованию, пожертвовала свое сердце простому, хоть и гениальному, гитарных дел мастеру. Через девять месяцев после скромной свадьбы Кэтрин скончалась при родах, оставив в воспоминание отцу лишь новорожденную меня, которая обещала через полтора десятка лет своею красотою возродить облик безвременно ушедшей жены.

Как-то, в один из летних дней, когда мне уже исполнилось семнадцать и я закончила первый курс медицинского института, в наш дом постучался огромного роста незнакомец с черной как смоль шевелюрой, с мускулистыми руками робота и попросил моего отца сконструировать ему гитару.

– Кто вы такой? – поинтересовался отец.

– Я – музыкант, – ответил незнакомец, косясь своими черными глазами на меня.

– Как ваше имя?

– Бутиеро Аполлосис.

– Редкое для наших мест имя. Откуда вы родом?

– Я – грек. Но мать моя испанка.

– Что вы делаете в Петербурге?

– Учусь в консерватории.

– Понятно, – кивнул головой отец. – А вы знаете, что мои инструменты чрезвычайно дороги?

– Мой отец – апельсиновый король Греции, Димас Аполлосис, – с гордостью произнес гость, блеснув с пальца бриллиантовым перстнем, и опять с любопытством посмотрел на меня. – Я его единственный наследник!

– Понятно.

Отец на несколько минут вышел и вернулся в гостиную, неся в руках гитару, исполненную в манере испанских мастеров – со слегка удлиненным грифом.

– Покажите, что умеете! – предложил он, протягивая инструмент Бутиеро.

– Что, прямо сейчас?

– Вы стесняетесь? Вам должны были рассказывать, что я конструирую инструменты только для виртуозов. Причем меня мало интересует чистая техника. Нужна душа! Виртуозность в сочетании с чувством. Это редкость.

– Я вовсе не стесняюсь!

Бутиеро взял из рук отца гитару, на несколько секунд закрыл глаза, настраиваясь, а потом заиграл что-то очень нежное и бережное, так что сладкая волна накатила на мое сердце и я ласково посмотрела на грека.

У него были очень сильные пальцы с крупными костяшками, поросшими черными волосами, и я была крайне удивлена, как такие сильные, вовсе не музыкальные руки, созданные скорее для борьбы, управляются с деликатным инструментом отца, заставляя нейлоновые струны плакать и страдать.

В игре Аполлосиса было все – и солнечная Греция с лазурным морем, в синеве которого плывут оранжевые апельсины, и полуденное спокойствие испанской сиесты с ее жарким любовным шепотом; бесчисленное множество оттенков страсти, неги и спокойствия – в общем, все то, что отличает истинный талант от механического виртуоза.

Когда Бутиеро закончил играть, я увидела, как по щекам отца текут слезы. Я и сама была растрогана, а оттого смотрела на Бутиеро, широко раскрыв глаза, в которых совсем не трудно было прочитать зарождающееся чувство. И Аполлосис его разглядел.

– Я построю вам гитару! – пообещал отец.

Они договорились о сроках и вознаграждении, и грек ушел, подарив мне на прощание апельсиновую улыбку.

Нетрудно догадаться, что я влюбилась в Бутиеро. В свою очередь, он так же страстно ответил на мое чувство.

Мы стали встречаться, используя для свиданий каждую свободную минуту. Но наши отношения были на редкость невинны, какими не бывают уже в сегодняшние раскрепощенные времена. Ни одним движением, ни одним словом Бутиеро не пугал моей девичьей души, не торопил главного события, а терпеливо ждал, пока все произойдет естественно, когда Бог даст на это свое согласие.

Мы на целые дни уезжали за город, благо стояло превосходное лето с бурным цветением, с птичьими песнями, с парным молоком прямо из-под коровы, с купаниями в быстрых речках и взаимными шептаниями на ухо всяких нежных словечек.

В середине июля Бутиеро предложил мне стать его женой. Мы лежали на крыше нашего десятиэтажного дома, загорали, пили квас, разглядывая в небесах пролетающие самолеты, а потом мой возлюбленный грек, щекоча мои губы своими, тихо сказал:

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой! Я хочу, чтобы ты родила мне дочь и чтобы она была похожа на тебя!

– А если она будет похожа на тебя? – спросила я.

– Это будет трагедия, – ответил Бутиеро. – Ее никто не возьмет замуж.

– Тогда я рожу мальчика. Он вырастет до шести с половиной футов и будет такой же сильный, как ты.

– Я люблю тебя! – произнес Бутиеро так страстно и нежно, как был на это способен грек, половина крови которого была замешена на жарком испанском вине.

– Я тебя тоже люблю! – ответила я и поняла, что именно сейчас произойдет то, чего так боятся или так ждут невинные девушки.

Он целовал мои плечи и грудь и все время повторял:

– Какая ты белая!.. Мой Бог, какая белая кожа!..

Он расстегивал пуговки на моей юбке, тыкаясь носом в живот и жадно втягивая ноздрями воздух.

– Какая ты сладкая! – шептал Бутиеро и, слегка пугая меня, негромко рычал. – Какая ты…

Он не закончил фразы, так как ласки подошли к самому ответственному моменту. Мой белый живот открылся солнцу, и на него властно и нежно легла огромная рука, поглаживая и одновременно скользя к бедрам. Бутиеро навалился на меня, и волосы его груди щекотали мою грудь.

– Не бойся! – шептал грек, хотя я и не думала бояться. – Не бойся!..

Он целовал мою шею, слегка покусывая кожу, надавливая своими бедрами на мои.

– Не бойся…

Инстинктивно я пыталась сжимать колени, но под тяжестью тела Бутиеро ноги разошлись, и тут я испугалась. Что-то вспыхнуло у меня в глазах, чем-то обожгло в животе, и я закричала…

Таким образом Бутиеро стал моим первым мужчиной, и все шло к тому, чтобы я вышла за него замуж. Отец с упоением трудился над новой гитарой, впрочем не оставаясь при этом слепым. Он отлично видел, что между мною и греком происходят недвусмысленные отношения, и боялся того мгновения, когда выросшая дочь покинет дом отца, следуя за мужем по неизвестным дорогам жизни.

– Ты поедешь в Грецию? – спрашивал меня отец.

– Поеду, если он захочет.

– А как же я? И как твой институт?

– У тебя куча племянников и сестры. Они не оставят тебя одного. И даст Бог, я рожу тебе внука. Тебе будет кому передать свое мастерство. И потом, в Греции тоже есть медицинский институт!

В такие минуты отец смотрел на меня пристально и, должно быть, вспоминал мою мать, красавицу Кэтрин, так рано ушедшую и оставившую его без женского тепла.

Вероятно, отец подсознательно боялся, что меня может постигнуть судьба матери, а потому призывал не торопиться обзаводиться детьми, а просто пожить в свое удовольствие. Но как бывает, мы рассчитываем на одно, а происходит совершенно другое.

Уже через месяц после того памятного июльского дня я поняла, что беременна и что непременно рожу своему возлюбленному мальчика, в жилах которого будут течь четыре европейские крови – немецкая от отца и меня, английская от герцогини Мравской, моей матери, а греческая и испанская от Бутиеро.

К концу августа отец доделал гитару и вручил ее своему будущему зятю. Инструмент оказался одним из лучших произведений Фридриха, и Бутиеро каждый вечер садился возле моего намечающегося живота и наигрывал на гитаре сентиментальные и печальные мелодии, объясняя, что теперь играет не только для меня, но и для нашего будущего ребенка, дабы тот родился уже понимающим и любящим музыку.

А восемнадцатого сентября по радио объявили о начале Метрической войны. Японцы высадили на Сахалине свой десант и постреляли в утренние часы тысячи ни о чем не подозревающих русских.

Самое страшное заключалось в том, что маньчжуры находились в союзническом договоре с Грецией, и по условиям его страна лазурного моря на второй день должна была вступить в войну.