Праздник - Вальдберг Геннадий. Страница 12
- Борь! - позвал Лешка. - Это я. Сигарету хочешь?
- Давай.
Борька прижал глаз к железу, потом палец в дырку просунул.
- Ч-черт! Да у меня мало.
- Хоть одну дай.
- На две.
Лешка хотел убрать пачку, по передумал.
- А-а! Все забирай. Спички тоже?
- Все отобрали. Даже ремень. Чтобы не удавился. Лешка бросил в дырку горсть спичек, отломал покрытый серой бок коробка.
- Теперь совсем хорошо, - сказал Борька.
- Да, - поддакнул Лешка. Потоптался, огляделся по сторонам - никого, вроде нету. - Борь, а зачем ты это?
- Что это?
- Ну, в город пошел?
- А так. Надоело просто.
- Нет. Я про другое. Ведь меньше года осталось.
- Чего меньше?
- Ну как же? Служить.
- Не-ет, - потянулся дымок из дырки в железе. - Служить мы всю жизнь будем. Здесь иль там... Помнишь, как в школе учили: "Нечего ждать милостей от природы. Взять их - наша задача"?
- И чего же ты взял?
- А свое. Что эти холуи отобрали.
- Да тебя ж теперь в тюряге сгноят.
- А хер с ними! - Борька снова приставил глаз к дырке. В свете фонаря, что качался над штабом, глаз блестел как новый пятак, будто только что штампанули. Поблестит, поблестит - и в карман, дескать, еще не приспело разменивать.
- Этот гад меня "мордой жидовской" назвал. Оскорбить вздумал. Мол, мы это как бы одно, а ты из дерьма какого-то слеплен. Только, дурак. За то ему в челюсть и двинул. Все мы тут из дерьма! А что я из другого - так даже приятно.
- А дальше-то что? - попытался заглянуть в дырку Лешка. Но в холодной было темно. Свет экономили.
- А ничего. Думаешь, мне сейчас плохо? Нет. Мне хоро-шо... В жизни так хорошо не было.
От казармы доносились крики. На улице стояло человек десять, переругивались, - но потом чего-то решили и двинулись к штабу.
- Да крепче держи! Упустишь!
- Я ее бензином обдал...
- Кусается, падла!
Впереди шагал Юрка Попов, что-то сжимал в рукавицах. А подле вертелся Желток. Лешка присел за сугроб, переждал, когда сгинут.
- Просто я одну штуку понял, - продолжал Борька. Лешка что-то там пропустил и старался теперь наверстать. Но было, в общем, понятно. А главное, говорил Борька как-то легко, совсем не злился, и было приятно его слушать. - Все это фигня, будто свободу как яйца высиживают. Тут уступи, там уступи, да еще поднатужься, чтоб легче терпелось... А на кой ляд терпеть? Ведь в клетку загнали - и в жизни не выпустят. Если в морду плевать позволяешь - могут в другую перевести, с телефоном и ванной, клозет чтоб французский... - да только одно, до гроба в этих клетках сидеть, пока ногами вперед не вынесут. И, может, смешно, но я о предках сегодня подумал. О моих, жидовских. Ведь от фараона - в пустыню ушли! От телефона и ванной - на верную гибель!...
И замолчал.
Лешка минут пять с ноги на ногу прыгал. Думал, Борька еще что-то скажет. Но мороз пробирал. И не хотелось Борьку бросать. Да и в казарму назад возвращаться...
- Борь, ты чего? - позвал его Лешка.
- Думаю просто.
- Я еще прибегу. Погреюсь немного...
Но про "погреюсь" он зря. Борьке тут дуба давать, а он тепло вспомнил.
- Сигарет поищу. У Майкла были.
- Хорошо, - не держал его Борька.
А морозец крепчал. Лешка ног под собою не чувствовал. Воздух сделался плотный и острый, каждую складку на одежде цепляет. И в ушах будто что-то подзинькивает. Лешка снова представил, что стал как сосуд: лопнет сейчас скорлупа - и что-то важное вытечет... А Борьку, все ж-таки, жаль. На словах оно складно, конечно. - да только ведь вправду меньше года осталось.
На плацу бесновался Желток. И еще человек двадцать из казармы повыбежало. Рассыпались кругом и что-то пинают ногами.
- Не пускай! Не пускай! Так ее! - орал Желток. - Ишь, сука! - и расшвыривал снег сапогами.
А по кругу носился огненный ком, метался туда и сюда - но каждый раз вставал на пути здоровенный детина с армейскою бляхой...
- Уйдет! Чего зевало раскрыл?!
Ком летел прямо на Лешку - и Лешка тоже поддал... ...и только в эту минуту разглядел: да это ведь крыса!
Огненный колпак колыхался над ней, рассыпался по снегу искрами, и крыса хотела убежать от него, а если нет - то хоть вырваться из этого круга. Назад, в нору, где догнивают ее собратья! Ведь всего-то и нужно - уйти! От этих вот рыл. От воплей и гика. От блях, что блестят как осколки зеркал, умножают агонию...
И крыса вдруг повернула к Женьке Желтку, замерла на секунду - и прыгнула, словно решила вцепиться зубами в его горящую бляху.
Женька взвизгнул, упал - и огненный ком скользнул по нему, перекатился через дорожку возле барака - и юркнул под пол.
- Запалит, сволочь! - завопил теперь Юрка Попов.
И тут вся толпа бросилась разгребать снег под бараком.
- Сгорим!
- Водички плесни!
Но Лешка не слушал. Вошел в казарму, упал на матрац, и до того пусто вдруг на душе стало. Хоть шакалом завой, хоть легкие вьюри!... Да только один черт. Ведь никто - никто - не услышит.
Вечером, после отбоя, - все как условлено, - Лешка пришел в клуб. Только настроение не то было. Хотелось побыть одному. Просто посидеть и полумать. Неважно о чем. Лишь бы никто не подталкивал... Однако здесь выбирать не приходится. В казарме ведь тоже в покое не оставят. Па койках скрипят, из подушек и наволочек кто что припрятал вытаскивают. Там уж орудуют консервным ножем, там водку на троих разливают. Пока еще так, тихой сапою, а только начальство из части слиняет - на всю катушку завертится. Драки и ругань. Сколько зубов сегодня повышибут? Дневальными поставили, конечно же, салажат. Старика в праздники под дулом автомата к тумбе не выгонишь. Чтоб блевотину потом убирать? И втык от начальства выслушивать? Ведь праздник без ЧП - про такое только в стенгазете пропишут. Лешка сказал салажонку, чтобы помалкивал. Дескать, вот, ухожу, а ты меня, значит, не видел. Грозить, впрочем, не стал. Тот и так как мартышка поддакивал. А потом притащился в клуб, бухнулся на диван в васькиной каморке за сценой и принялся "Зимь" разглядывать.
Давно он ее не видел. Неделю, наверное. И за это время "Зимь" стала как будто чужая. В большой лакированной раме, на самом почетном месте - и то ли поэтому, а может, еще почему - только будто какие-то нити порвались. Глаза словно угли в снег уронили: кипят, снежным паром захлебываются, - и, почему-то, прогнать норовят. Мол, чего тут расселся? Чего зенки пялишь? Ну, худо! Ну, плохо! Ну, сил больше нету! А тебе-то чего?! Все равно ведь не выручишь.
Васька суетился, готовил "столик" на сцене: повалил на пол трибуну, ту самую, с которой замполит свои речи долдонит, и прикрыл куском цветастых обоев.
- Герб вот только топорщится, - помогал ему Майкл. - Я на него банку для окурков поставлю. Грохнется - так не жалко.
А вокруг уже прочно стояли кружки для водки, банка "Кальмаров" и с "Кильками".
Генка вытащил из-за пазухи буханку белого хлеба, пачку грузинского чая и кулек с рафинадом.
- Чего тут сидишь? - заглянул в каморку Васька.
Но Лешка не ответил, только головою махнул.
- Красивая, - посмотрел на "Зимь" Васька. - Каждый день на нее гляжу. Утром проснешься, подумаешь, сколько еще трубить осталось?!... А потом про нее вспомнишь - и ничего, краше сделается.
- Замазать ее надо, - сквозь зубы процедил Лешка.
- Зачем?
- А чтобы вонь тут нашу не скрашивала.
На столе у Васьки стоял пузырек с чернилами. Лешка сгреб его пальцами, но даже взмахнуть не успел, как Васька вцепился в руку.
- Ты что? Одурел?!
- Это я рисовал! - стал вырываться Лешка. - Н-а! Появились Генка с Майклом. Всем скопом вырвали склянку.
- Чокнулся! - сел на диван Васька. - Ей Богу, чокнулся!
- Лешь, потерпи, - опустился на колени Генка. - Так бывает. Я знаю.
- Не хочу я терпеть! Понимаете? Не хочу!