По лезвию катаны - Логачев Александр. Страница 47

— Ну… история как история, всюду, в конце концов, люди умирают, — Волков пожал плечами. — А эти ваши закономерности, которые вы везде ищете, каким-то образом прослеживаются тут?

— Очень даже прослеживаются. Достаточно взять китайский календарь и на его фоне отсмотреть цепь событий. Но сперва я спрошу вас вот о чем — вы слышали, что Шанхай иногда называют «город-сон»?

— Нет, не слышал. Я тут впервые. И после сегодняшнего… впрочем, ладно.

— «Город-сон» не вполне точный перевод на русский, учитывая китайское понимание сна. Скорее будет сказать — «город, вышедший из сна». Понимаете? Город, который сперва рождается в фантазиях, во снах людей, а потом уже вырастает в реальности. Вырастает как из хороших снов, так и из дурных. Но и уходит этот город тоже в сон.

— И… что?

— А то, что сон — это наш выход в ту непознанную пока область, где вращаются колеса времени…

Как вышвыривают из кабаков перепивших и разбуянившихся клиентов, берут за руки и за ноги, один раз качнут — и ты уже снаружи, — так Артема выбросило из забытья в реальность.

Наверное, Артема вырвал из лап забытья громкий голос, повторяющий одно и то же:

— Это я, Кумазава Хидейоши! Открывайте!

Слова сопровождались ударами по дереву. И что-то звякало в такт ударам. А рядом трясли головой и шумно выдыхали воздух лошади. Потом что-то протяжно заскрипело.

Артем открыл глаза и ничего не увидел. Было темно… Правда, темень только с первого взгляда показалась непроглядной. Прошло несколько мгновений, и Артем начал кое-что различать. Песок, а вот на нем появился колеблющийся, раскачивающийся отсвет, будто рядом кто-то ходит с фонарем.

Переступали ногами на одном месте лошади. Стрекотали какие-то ночные насекомые.

Нет сомнений — он по-прежнему привязан к седлу. Да и вообще все по-прежнему. Слабость в теле такая, что сам себе кажешься сделанным из сырого теста.

Но они все же куда-то добрались. Иначе что означают этот скрип и это «откройте». Скрип — это, почти наверняка, отворяемые створы ворот…

Ага, а вот ворота открыли. Лошади тронулись с места, пошли, голова Артема стала мерно раскачиваться…

…Потом, уже чуть позже, Артем понял, что его снимают с лошади и куда-то несут. Приоткрыв глаза, увидел, что несут его бритоголовые люди в желтых одеждах. Такую одежду Артем видел и в прежней жизни: по телевизору, в фильмах, видел в том же Китае. В такой одежде ходят буддийские монахи или вообще все их священнослужители… как они там зовутся… вот ведь, надо же, забыл. Ах да, ламы. Выходит, его привезли к ламам? В монастырь, что ли?

А потом его внесли куда-то, где было много мерцающего света («свечи, конечно, что же еще») и сильно, как в индийских магазинах, пахло благовониями. Его положили на жесткий пол («доски, струганые, не холодные»). Раздавались шлепки босых ног.

— Иди скорее, позови тибетца.

И почему они все ходят, не стоят на месте? Кто-то прошлепал в одну сторону, кто-то в другую, раздались какие-то стуки, звяканье — и все это болезненно отдавалось в голове, любой мало-мальский звук бил по мозгам напрямую, ничем не смягченный. Как киянкой бил. Ну, вот, сейчас бы, не когда-нибудь, в самый раз забыться крепчайшим сном, чтобы только не было этих ударов…

Над ним склонился человек. Такой же, как и все тут, бритоголовый, в желтых одеждах. Причем сбриты не только волосы на голове, но и брови. «Тибетец» — что-то такое там говорили. Наверное, он и есть, потому как у него немножко другой тип лица, не такой, как у японцев. Имеется некое неуловимое отличие… А впрочем, может, и вполне уловимое, только, чтобы уловить, требуется думалку напрягать, а Артем сейчас не смог бы сосредоточиться даже на самой пустяковой ерунде.

«Тибетец» положил ладонь Артему на сердце, подержал ее так, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами. Потом отвел руку, сложил ладонь в кулак таким образом, чтобы торчал костяшкой вперед согнутый средний палец. Этой костяшкой он сильно надавил Артему чуть пониже желудка. Да настолько сильно надавил, что показалось — достал до позвоночника.

Сперва Артема пронзила такая боль, будто в тело вогнали железный штырь. Но это длилось мгновение, потом стало легче, словно боль частью уходила в тело «тибетца», а частью — в некий невидимый вертикальный столб, пробивший потолок и ушедший в самую необозримую из далей. Почему-то именно подобное сравнение пришло в этот миг на ум Артему.

«Тибетец» принялся что-то нараспев говорить на незнакомом Артему языке. Его слова звучали то как удары гонга, то как завывания муэдзинов, то как шум накатывающегося на берег океанского прибоя. Слова то становились черными птицами, проносящимися над головой, задевая крыльями и царапая кожу выпущенными когтями, то превращались в рой пчел, жалящих в ногу, в руку, в плечо, в живот, вокруг раны на плече, вокруг раны на боку. Слова сгорали темным дымом, светлым дымом, разбегались по телу то ли мурашками, то ли мурашами, слова полыхали в мозгу углями на жаровне. «Тибетец» говорил и говорил. И говорил он целую вечность, краев не имеющую…

И еще раз очнулся Артем, еще раз вернулась к нему четкость и адекватность восприятия. Он обнаружил, что лежит не на полу, а на каком-то возвышении, под голову подложен валик. Он был совершенно раздет. Все его тело было буквально утыкано иголками: длинными, металлическими, даже, похоже, золотыми. На концах всех иголок тлели благовонные палочки, и вверх поднималось множество тонких ароматных дымков. Рядом с Артемом стоял один из здешних бритоголовых обитателей в желтой одежде и по дощечке вполголоса что-то читал на японском языке.

— …смерть — это только распадение тела. Тело нам дали родители. Оно вскормлено пищей, поэтому болезни и смерть неизбежны. Но вы знаете, что Будда — это не тело, это Просветление. Тело исчезнет, а мудрость просветления останется навечно. Просветление будет жить с вами в виде Дхармы. Тот, кто видел мое тело, еще не видел меня. Меня видел тот, кто познал мое учение. После моей смерти вашим учителем будет моя Дхарма. Следуйте этой Дхарме — и вы будете верны мне [16].

— Трудно сказать, что его ждет, — вдруг услышал Артем чей-то незнакомый голос. Говорящего он не видел — тот стоял где-то позади изголовья лежанки. — Тибетец говорит, он сейчас не здесь. И не там. Он — между. Он идет по канату, натянутому над пропастью. Он может упасть, но может и дойти. Во многом это зависит от него самого.

— Как это может зависеть от него, когда он беспомощен? — А собеседника неизвестного Артем без труда узнал. Чиновник Хидейоши.

— Это зависит от его жизненной силы. Только она может не дать ему сорваться в пропасть и завершить свой путь.

— Мой путь тоже далек от завершения! — с жаром произнес Хидейоши. — Если бы я мог ехать прямо сейчас!

— Твои лошади устали, а у нас лошадей нет.

— Я понимаю, но бездействие меня угнетает. К тому же время уходит, и меня это беспокоит все сильнее. Кто знает, что придет Нобунага в голову? О его замыслах в Киото ничего не знают.

— Думаю, в Киото неплохо осведомлены о деятельности Нобунага, — сказал неизвестный собеседник чиновника.

— Не может такого быть! — горячо возразил Хидейоши. — Его тогда незамедлительно лишили бы должности сюго.

— Не думаю. Политика, политика… Она стоит не на благородстве, а на выгоде и расчете. Лиши Нобунага должности сюго, и другие даймё, втайне недовольные тем, что бакуфу находится в руках Ходзё, а не потомков Минамото, примут сторону Нобунага. Они решат, что сиккэн Ходзё убирает тех, кто получил земельные наделы и должности от Минамото. Значит, подумают они, следующими жертвами станем мы. И могут присоединиться к Нобунага в случае мятежа. Если же Нобунага решится на открытый мятеж, оставаясь в должности сюго, он окажется один против всех. У других даймё не будет причин его поддерживать, и они будут вынуждены послать своих воинов подавлять мятеж.