Токио нас больше не любит - Лорига Рэй. Страница 23

Такие это люди. Зарабатывают все новые шрамы, один за другим, но про химию и слышать не хотят. Этот мужик носит фирменную футболку своего братства с надписью «БЛАГОСЛОВЕННАЯ ВИНА».

Прямо в ней и кончил.

В коридоре звучала веселая японская песенка. Все служащие мне улыбались, а было их немало: во Вьетнаме в гостиничных коридорах всегда полно народу, которые непонятно чем занимаются, но, возможно, находятся там на случай, если вдруг кому-то понадобятся, и каждый из них — просто море обаяния.

В лифте я открыл чемодан своим ключом. Все осталось на месте.

На секунду вспоминаю о бедном скандинаве, которому перерезали глотку в сортире бангкокского аэропорта. Я думаю о нем, как думают о кролике, подвешенном на крюк. То есть без особого интереса. Возможно, даже с радостью, которая объясняется воздействием «капелек»: «капельки» ведь способны к любой мысли прицепить ощущение благополучия. Замечательный лифт, славный денек, любезные вьетнамские официанты, роскошный коврик. Эта субстанция обтачивает края воскресений и превращает их если уж не в нечто волшебное, то, по крайней мере, в нечто терпимое. «Сладкая химия», как выражаются в отделе классификации.

Пока я добирался до выхода, мне захотелось мартини, так что пришлось завернуть в бар. Я решил, что вероятность встречи здесь со старым исполнителем обещаний слишком мала. Большинство парочек после секса предпочитает поцелуйчики и нежные слова.

Великолепный ливень за окнами бара. Великолепный шум мотороллеров на бульваре Лелуа. Великолепные женщины в вестибюле гостиницы.

Еще один мартини, правда на сей раз по-быстрому: искушать судьбу тоже не годится. Особенно если судьба держит в руках нож для разделки кабанов.

Только взглянув на стену бара и увидев фотографию в рамке — тень дерева на двери гаража рядом с белым домиком, классический американский пейзаж, — я чувствую, что действие «капелек» подходит к концу и что все вокруг понемножку начинает приходить в норму, то есть становиться хуже.

Без всякой видимой связи в голове у меня возникает другая картинка. Черно-белая фотография, и на ней — женщина в море, из воды выглядывает лишь голова, а лицо закрыто руками: женщина то ли плачет, то ли протирает глаза от соли.

Я допиваю второй мартини и выхожу из гостиницы. Медленно бреду вниз по бульвару в сторону реки. Мне надо всерьез обдумать мой новый статус свободного агента. Обдумать возможность и риск. Размышляя на ходу, смотрю по сторонам, но не вижу ничего, кроме все той же толпы, день и ночь бродящей по центру Сайгона.

Одинокий, с ясной головой, лишившийся недавнего избытка доверчивости. На какое-то время оставленный попечением химии, ведомый лишь двумя бокалами мартини и корабельными огнями, которые поднимаются от реки вверх по проспекту.

Хошимин — не лучшее место для нелегального агента. Слишком оживленно. Здесь все говорят больше, чем знают, чтобы не цеплялись полицейские и чиновники по контролю за химией. Известие о смерти скандинава должно направить компанию на след пропавшего материала. Посему — ни одной продажи в этой зоне.

Возле рынка Тай Бин я покупаю у девочки лет десяти—двенадцати два значка члена компартии. Не то чтобы они мне нужны — иногда просто невозможно отказать таким красивым девочкам. Я знаю, это смешно, и никто из тех, кто не оказывался рядом с одной из этих красавиц, не сможет меня понять но если уж ты оказался, то обязательно начнешь думать о том, чтобы провести рядом с ней всю жизнь Так же, как невозможно услышать разговор о ста миллионах и не задуматься хотя бы на секунду, что бы ты стал делать с такими деньгами.

Я захожу в чайное заведение — это всего-навсего девять пляжных стульчиков, расставленных на улице, — и пью чай, а потом бутылку рисового ликера. Мой чемоданчик лежит у меня на коленях. Химии более чем достаточно, чтобы похоронить этот бульвар, этот дождь, этих детей, эту дорогу к реке, да и всю реку.

Пьяный от рисового ликера, воодушевленный той постыдной радостью, с которой живой солдат забирает часы мертвого солдата, я вижу наступление лучших времен, вижу, как спираль моих бедствий делает счастливый поворот.

Теперь я — отстраненный от работы торговец с грузом запрещенного товара, страдающий сильными припадками эпилепсии, не имеющий никаких доступных контактов в этой зоне, разыскиваемый всем штатом компании — а это немало, — и главный подозреваемый в убийстве обходительного и улыбчивого скандинавского агента. Что еще удерживает меня здесь?

Определенно не очень многое.

Цирюльники все так же сидят на улице, повесив зеркала на деревья, я как будто вспоминаю их, хотя на самом деле вижу воочию. Так бывает. Невозможно поверить, что видишь все это впервые. Безработные цирюльники, сидящие на складных утьях, глядящие в собственные зеркала. На собственные лица. А вот мальчик сел на тротуар, рядом со своим младшим братом, и что-то ему объясняет — несомненно, что-то важное, а потом мимо проходят туристы, и мальчик снова на ногах, и тянет их за рукав, предлагает проводить к реке. На реке их ждут лодки. Лодки родителей, братьев или дядьев этих мальчишек. Лодки, снующие по дельте вверх и вниз, здесь вам обещают прекрасную экскурсию по Красной реке.

Конечно, небо наполнено шумом вертолетов, и вышки вертолетных аэродромов придают Сайгону, городу все-таки плоскому в сравнении с Куала-Лумпуром, Бангкоком или Гонконгом, вид перевернутого стола. Говорят, вьетнамцам не нравятся небоскребы. Говорят, ни один вьетнамец не может спать вдали от земли, где похоронены его предки. Возможно, все так и есть, я бы не стал делать предположений о том, что происходит в головах у этих людей. Раньше вьетнамцев недооценивали, и это доставило немало огорчений свободному миру.

Солнце уже поднялось высоко. Колокол на французском соборе звонит дважды — это два часа дня, а потом один за другим проходят все остальные часы. Спускается вечер, и спускается ночь, а я спокойно лежу в постели в ожидании утра.

Больше рассказывать не о чем.

3. лебху чулиа и бесконечная удача

Бангкок. Низко над землей пролетают два частных самолета, один рядом с другим. Недавний всплеск авиакатастроф в первую очередь связан с тем, что пилоты летают почем зря, компенсируя реальную нехватку воздушного пространства воображением и наглостью.

Но во что бы превратились аэропорты без этих маленьких удовольствий?

Поезда ждать еще десять минут, так что я подхожу к палатке с напитками рядом с платформой и покупаю пиво. Вдоль перрона висят сотни две телеэкранов, и все показывают разноцветных рыбок, В Бангкоке я пробуду еще полтора дня, пока не сяду на первый самолет до Пинанга, самого красивого города на острове Джорджтаун, на западе Малайзии. Пинанг — город веселый, полный денег, но даже в эти первые годы нового тысячелетия намного более спокойный, чем Куала-Лумпур или Сингапур. Хорошее место, чтобы поработать, не привлекая к себе внимания компании, которую теперь, суда по всему, может заинтересовать любая забывчивость, естественная или благоприобретенная. Если старик забудет, как зовут его детей, компании захочется узнать, как и почему; если проститутка с Пат Понга забудет сколько времени она этим занимается, забудет о своем обещании никогда не целовать мужчин, забудет название своей любимой песенки, компании захочется узнать, кто стоит за всей этой забывчивостью, и если световая реклама над мостами вдруг замигает, компании захочется узнать, что было забыто в этот миг, в эту секунду, когда весь город освещался лишь черным светом из танцполов и белым светом из комнат, в которых люди не могут заснуть или боятся спать в темноте.

Тщательно все обдумав, я решаю не проводить ночь в кабинках аэропорта, поскольку в этих кельях негде, даже вытянуть ноги и поскольку намного заманчивее — и для тела, и для души — выглядит прогулка по изысканному раю Као-Сан-роуд. Теперь мне не нужно подавать отчеты о моих передвижениях и документально подтверждать расходы. Теперь я могу бродить по улицам и позволять сообщениям накапливаться на моем электронном адресе, словно письмам под дверью покойника. Теперь удовольствие — это моя первая и единственная привилегия. Теперь я бы мог провести целую ночь в танцах, и следующую ночь тоже, если бы захотел.