Токио нас больше не любит - Лорига Рэй. Страница 7

— Люди привязываются к своим болезням, — говорит старый продавец страховок; рядом с его стулом стоит тележка, на ней — бутыль с кислородом.

За окном, вдалеке, я вижу бассейн, больные прогуливаются на фоне бассейна.

— Он закрыт. Вначале тут собирались построить гостиницу, но поняли, что до города слишком далеко, поэтому решили превратить это место в санаторий. Кто-то решил, что бассейн нам ни к чему.

— Бассейн всем нужен.

— И я про то же, но, видимо, они так не считают.

Потом бывший страховой агент долго молчит. Мы сидим друг напротив друга. Между нами — круглый стеклянный столик, на нем два зеленых коктейля. Коктейли заказал он, но к своему почти что и не притронулся. Я-то свой выпил весь.

— Так жить просто, — признается он наконец. — Боль — это особое занятие, ты можешь предаваться ему без угрызений совести. Вот все, что тебе нужно делать: преследовать боль, которая поднимается по нервам к мозгу.Заблокировать ее там, а после сторожить каждое ее движение. Следить за эффектом от успокоительного тоже нужно — как за дождем. Смотреть, что этот дождь уносит с собой и что остается.

В комнате моего друга стоит десяток экранов. По всем показывают лошадиные бега. Вокруг его кровати бегут сотни лошадей. А на письменном столе стоит небольшой компьютер и бутылка текилы.

— Отсюда я могу контролировать ставки, всем старикам ужасно нравится терять деньги. Я работаю со старичьем из Сан-Сити, а еще с «Зимними пташками» из Кварцсайта.

Я сажусь на кровать и слежу за бегущими лошадьми. Кварцсайт и Сан-Сити — это две крупнейшие в стране коммуны для пожилых. «Snowbirds» — группа старых музыкантов, которые живут в повозках и зиму проводят в пустыне неподалеку от Калифорнии.

— Брось это дело, парень: если ты не сделал ставку, все лошади будут для тебя одинаковыми.

Произнося эти слова, старик подходит к ночно-му столику и достает горсть таблеток.

— «Солнце в кармашке». Антидепрессанты. Лучшая из последних удач. Бери, если хочешь. Это тебе не вульгарная дешевка, которую принимают калифорнийские секретарши. С этим ты можешь продолжать сидеть в ванне, когда уже вытекла вода, а ведь известно, что это самая грустная штука на свете.

Я проглатываю две таблетки, остальное — про запас.

Конечно, мы выпиваем по паре рюмок текилы. Старик мне что-то рассказывает о женщине, умершей много лет назад. Он говорит о ней, словно бы она и сейчас где-то существует, на другом конце длиннющей веревки, и словно бы он ощущает малейшее подергивание на том конце. Как будто один залез в пещеру, а другой ждет снаружи.

Наступает ночь. Мне уже давно пора было бы уйти, но я все так же сижу на кровати. Старик пошел в туалет, так что я сижу один в окружении лошадей. Почему-то когда ты садишься в кресло начальника в большом кабинете или на место шофера в автобусе, или когда просто надеваешь фуражку полицейского, или берешь в руки мясницкий нож, ты на секунду ощущаешь себя в чужой шкуре, как будто ты мог всю свою жизнь быть этим другим человеком. Примерно так я себя и чувствую, сидя на кровати и размышляя, что это была бы за жизнь. Когда старик появляется из туалета, кровать, комната и все вокруг снова переходят к нему.

— Сейчас меня пытаются лечить прокаином. Врачи говорят, что воспоминание о боли связано с телесными недугами. Тебя обкалывают ампулами прокаина по всему телу, пытаясь выпустить бесов на волю. Колют в каждый шрам, в каждую родинку: они полагают, что кожа тоже способна потерять память.

Мы выпиваем еще текилы, а в это время лошацъ по кличке Кастро на голову обходит фаворита на ипподроме в Санта-Монике. Шестьдесят к одному.

— Мать твою, ненавижу сюрпризы. Среди этих стариков всегда найдется кто-нибудь, кто ставит на явного неудачника. Есть люди, способные поставить,, и на лошадь с тремя ногами.

Затем отставной продавец страховок провожает меня до дверей санатория, до черной решетки с копьями и щитами, сохраняющей достоинство старой кинозвезды. Когда я сажусь в такси, он машет мне рукой.

— Как там ваш старик? — спрашивает таксист. Само собой разумеется, что этот человек — мой отец.

Лучше, много лучше.

«Солнце в кармашке» начинает делать свое дело, самые грустные письма никогда не приходят по адресу. Вот так работают антидепрессанты. Заблудившиеся почтальоны, забывающие доставить дурные вести. Нейроны превращаются в домики, обнесенные живой изгородью, с неприступными почтовыми ящиками.

Мы выезжаем на шоссе 10 и с чистой совестью вверяем себя воскресным пробкам. Естественно, я никуда не тороплюсь. Напротив резервации Сан-Хавьер попал в аварию грузовик. На земле, у подножия гигантской неоновой рекламы «Best Western» лежит накрытый одеялом человек. Ветер колышет одеяло. Я наблюдаю раз десять, как появляется и исчезает рука покойника.

Когда таксист бросает взгляд в зеркало заднего вида, единственное, что он может увидеть, — это спокойного парня с безмятежной улыбкой на лице.

Твоя мать говорит, что эта работа идет мне на пользу. Еще она говорит, что никто точно не знает, где тебя носит. Возможно, ты в Токио, но так же возможно, что и не там. Твоя мать всегда выигрывает каким бы удивительным это тебе ни казалось. Ей известно о рулетке что-то такое, чего другим людям знать не дано.

Кстати, ни единой торговой операции за эти последние дни и никаких сообщений от компании. Такие «чистые», то есть пустые дни без заказов и новых поступлений порождают чувство неуверенности. Такие дни расползаются от меня, словно червяки из старой дырявой коробки от ботинок.

Весь вечер пью мескалевую водку. Снаружи все темное, правда, не всегда. Время от времени пустыню освещают вспышки фотоаппаратов охотников за НЛО.

— Как поживает ваша жена?

— У меня нет жены.

— Конечно же есть. Или, по крайней мере, была. Такая красивая девушка. Разве вы не танцевали в Финиксе на краю бассейна, на том празднике, в доме мексиканского кинопродюсера?

— Я не танцую.

— Хорошо, но она-то уж точно танцевала. Танцевала босиком на краю бассейна. Люди там ходили в основном нагишом. Мы все накачались амфетаминами, и ТТ, и французским вином. Еще там были марьячи и даже тигр, который прогуливался между людьми, как застенчивый гость. Такие праздники не забываются.

— Она умерла.

— Умерла?

— Да. Умерла. Больше не танцует. Ничем больше не занимается. Она умерла.

— Боже мой! Такая прекрасная девушка.

— Да. Вроде того.

— Умерла. Боже мой, охрёнетъ можно.

— Да, именно охрёнеть. Ничего другого не остается.

— Господь всегда забирает самых лучших.

— Да, так говорят. А теперь, с вашего разрешения, мне нужно выехать из Финикса до того, как начнут закрываться офисы — потом движение становится просто ужасным.

— Прошу прощения. Дело в том… я никак не мог предположить… я хочу сказать — как я мог бы предположить? Вам, наверное, пришлось очень трудно.

— Очень трудно, да, ужасно трудно — только что же с этим поделаешь. Она на небесах, и вы же знаете, оттуда не возвращаются. А теперь я все-таки хотел бы получить то, что мне причитается, и убраться из Финикса и постараться думать о других вещах.

Мой клиент, кроме всего прочего — еще и аккуратнейший бизнесмен, он передает мне конверт с деньгами и многословно прощается, пока я дожидаюсь машины в дверях его офиса.

Когда мы наконец выезжаем на шоссе 17, оказывается, что время упущено. Шоссе представляет собой длинную пробку из автомобилей, которые разъезжаются по домам после долгого трудового дня. Мы все устали. Некоторые знают почему; другим — вроде меня — этого вспомнить не дано.

Плохие вести из федеральной тюрьмы. С другой стороны, ничего нового.

В федеральной тюрьме, в шесть часов вечера, к носилкам, поразительно напоминающим крест, привязали преступника и сделали ему шесть смертельных инъекций. Яда достаточно, чтобы убить человека шесть раз. Разумеется, мороженое, цветы, пакетики с чипсами, дети, матери, машины на шоссе, параболические антенны, приветствия, прощания, аварии, морозильные камеры, объятия и штрафы — все, абсолютно все остальное нисколечко не изменилось. Все осталось по-прежнему, и вот ты садишься возле входа в кинотеатр, а потом, много позже, уходишь в раздражении, поскольку человек, которого ты ждал, не явился.