Двойник Жанны де Арк - Андреева Юлия Игоревна. Страница 45

Приблизительно за час до начала церемонии стал прибывать народ, желающий занять лучшие места. Поглазеть на ведьму пожаловали горожанки с малыми детьми, некоторые из малюток еще сосали грудь, другие бежали за матерями, держась за их подолы. Ради такого дела лавочники не стали открывать своих заведений и ремесленники не вышли на работу.

Публика с удовольствием обсуждала подготовку, пересчитывая прибывших в каретах и на лошадях священников и свирепых на вид стражников. Особую радость всем доставляли красные, протертые на задницах и коленях панталоны помощников палача. Самого главного палача – господина Филиппа еще не было, так как он должен был привезти ведьму. Его приезда ждали так, словно дородный дядька в неизменно красных облегающих штанах и куртке с капюшоном был не палачом, а самим епископом Кошоном. Почесать языком о постоянных неудачах и промахах его в деле с ведьмой последнее время стало популярнейшим развлечением в Руане.

В церкви аббатства прозвонил колокол. Пробираясь через коридор, сделанный солдатами, на помост один за другим взошли судьи во главе с Боверским епископом Кошоном и инквизитором Леметром.

Собравшаяся у помостов толпа шумно обсуждала каждого из судейских, называя их по именам и прозвищам и припоминая, где и когда те опростоволосились. Особенно доставалось епископу Боверскому, фамилия которого «Кошон» переводилась как «боров», «хряк» или попросту «свинья». Ни для кого не было секретом, что на протяжении всей дороги от тюрьмы до дома епископа стены, колодцы и даже мощеная мостовая пестрели рисунками, изображающими свиней. Свиньи были в епископском облачении, валялись в лужах и демонстрировали публике жирные прыщавые задницы. Все это снабжалось надписями, самые пристойные из которых были: «Жирный кабан попался в капкан», «Кабан его честь пытался Деву съесть», «Свинья судьею быть старалась и обосралась»…

Стража получила приказ изловить проклятых «художников», но пока не преуспела в этом. Постановили обыскивать на улицах праздно шатающихся горожан на предмет обнаружения у них в карманах кисти или следов от краски, которая могла быть на карманах и на руках. Но таким способом пока арестовывались одни только ученики маляров да подмастерья, расписывающие глиняные горшки. Так что складывалось впечатление, что стража вовсе не стремилась ловить уличных пачкунов, радуясь каждому новому рисунку и смешной подписи. Несмотря на довольно-таки ранний час, солнце уже вошло в свои права и жарило так, словно на улице стояла не весна, а середина лета. Ко всему прочему, ясно чувствовалось приближение грозы, перед которой обычно становится невыносимо душно.

Пришедшие на казнь горожанки обмахивались платочками и веерами, мужчины снимали кожаные жилеты и развешивали их тут же на могильных оградах. Все были злы на епископа, выбравшего такой жаркий день да еще и устроившего проволочки и никому не нужные задержки.

Жанну долго не привозили. Народ начал шуметь, выкрикивая шутки в сторону судейских и выстроившейся в цепочку возле помостов стражи. Какие-то озорники притащили свистульки и трещотки и теперь шумели под прикрытием спин соседей, недосягаемые для солдат.

Прямо на земле перед малым помостом стоял позорный столб, рядом с которым лежали вязанки хвороста.

Наконец по толпе пронеслась весть о том, что везут ведьму. Вскоре на кладбище въехала тележка палача, на которой, сгорбившись, сидела подсудимая. Завидев издалека ее приближение, на малый помост поднялся проповедник Эрар, секретари трибунала и судебный исполнитель Жан Массье. Проповедник обратился к Жанне с последним увещеванием.

Обливающиеся потом зрители ругались из-за того, что церемонию затягивают. Все, даже те, кто в душе был на стороне Жанны, желали сейчас одного, чтобы ее поскорее сожгли, чтобы можно было с чистой совестью разойтись по домам или выпить холодненького винца с друзьями.

«Ветвь не может приносить плода сама собой, если не будет на лозе», – начал зачитывать кусок из Евангелия от Иоанна мэтр Эрар. Толпа стонала. Пришедшие вместе с родителями к месту казни дети бегали и, фехтуя на палках, играли в рыцарей. Жанна покачнулась, но устояла на ногах. Ее лицо было белым, как у покойника, она то и дело стирала рукавом струящийся пот. Жадно ловя ртом воздух, она прилагала усилия, чтобы не грохнуться тут же в обморок. Лошаденка палача беззаботно пустила струю.

«Перед тобой сидят судьи, которые много раз убеждали и просили тебя передать свои слова и поступки определению нашей святой матери церкви, доказав, что среди этих слов и поступков есть многое, чего, по мнению клириков, не следовало бы ни говорить, ни поддерживать».

Теряя сознание от жары и усталости, Жанна ответила Эрару, что она согласна передать ее дело в Рим на рассмотрение его святейшеству. Это была формальная просьба об апелляции, которую суд был не вправе отклонить, но Эрар тут же нашелся и, заглянув в глаза Жанны, произнес:

– Что ты, милая? Посуди сама – где Рим, а где мы?! Папа слишком далеко, да и зачем тебе Папа, когда здесь присутствуют его представители, наделенные всей необходимой властью для проведения этого процесса.

Дальше дела пошли немного быстрее. Обманом отразив атаку, Эрар передал слово Кошону, который сразу приступил к оглашению приговора. Потея под темными одеждами и не имея возможности отойти в тень, он тем не менее не спешил отправить Жанну на костер, предпочитая жариться на солнце. Медленно и размеренно он произносил пункты обвинения, точно вколачивал в гроб гвозди.

Каждое движение епископа словно говорило: не будь дурой, еще есть время, откажись от своих слов, покайся и спасешь свою жизнь.

Толпа недовольно гудела, но Кошон не обращал на нее никакого внимания. Слышались хлопки, свистки, блеяние и хрюкание. Кошон терпел, смотря в глаза Жанны и пытаясь сломить ее волю.

Жанна стояла, качаясь и хватая ртом воздух. Безумными глазами она смотрела то на жаждущую ее крови толпу, то на приготовленный костер, вспоминала показанные ей накануне инструменты пытки.

– Смирись, Жанна, – Кошон не выдержал и, спустившись со своего помоста, взобрался на помост подсудимой и подошел к ней. – Отрекись, признай свои дела греховными, покайся, и мы переведем тебя в монастырскую тюрьму, где за тобой будут присматривать благочестивые монахини и где не будет английских солдат. Ты сможешь избавиться от цепей, надеть женскую одежду, причащаться святых даров, слушать проповеди и исповедоваться. Решайся, Жанна, если не отречешься сейчас, после никто уже не сможет спасти тебя.

– Я согласна, – Жанна опустила голову, и Кошон тут же подсунул ей заранее приготовленную бумагу с текстом отречения, который она должна была произнести, стоя на коленях.

Толпа гудела и изрыгала богохульства. Все были рассержены на подложившего им свинью Кошона, который спас ведьму и испортил им таким образом весь день. Солдаты у помоста были вынуждены выставить перед собой копья, отодвигая готовую взорваться толпу.

Жанна подписала отречение, после чего Кошон вернулся на судейский помост, где у него был заготовлен другой обвинительный протокол, заранее составленный в надежде на то, что подсудимая в последний момент все-таки отречется и покается.

– Суд учел чистосердечное раскаяние подсудимой и снял с нее оковы церковного отлучения, – перекрикивая толпу, начал свою новую речь епископ. – Но так как ты, Жанна, тяжко согрешила против Бога и святой церкви, – он размашисто показал в сторону подсудимой, избегая смотреть ей в глаза, – то мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, о чем ныне раскаялась.

После чего Кошон велел страже увести осужденную Жанну в Буврейский замок, где она и содержалась до этого, а не в церковную тюрьму под присмотр монахинь, как сам же обещал.

Измученная, обиженная и обманутая Жанна только и могла, что смотреть во все глаза на епископа, из-за которого она сделалась мерзкой предательницей, ради посулов которого отреклась от всего, что ей было свято. И что же взамен?! Слезы текли по ее бледному, изнуренному лицу, она плакала от унижения и собственной слабости, плакала, потому что ничего другого ей уже не оставалось. Только одно – плакать…