Осень - Лутс Оскар. Страница 67

— Женишься или не женишься, а пожалеешь в любом случае. Подумай только, ты, будучи холостяком, оставляешь половину своей жизни не прожитой.

— Пусть остается хоть вся.

— Погоди, погоди, дорогой друг: у тебя впереди еще много чего будет…

Лестой овладевает сильный приступ кашля; когда кашель прекращается, Тали продолжает свою повесть. Он, правда, обещал закончить ее побыстрее, но из его страдающего сердца вырываются наружу все новые и новые признания.

— Однажды под вечер — дело было ранней весною — Вирве положила свою узенькую ладонь мне на плечо, — Арно устремляет взор куда-то вдаль, — и снова спросила с необычайной нежностью:

«Может, ты болен, Арно?»

На языке у меня уже вертелся резкий ответ, мол, пусть оставит меня в покое, пусть идет к своему Ханнесу Ниголю, но я все же счел такой ответ чрезмерным и сказал просто: «Нет».

«Но что же с тобою, дорогой мой? Или тебя гнетет какая-нибудь забота? Все время молчишь и до того ушел в себя, что страшно становится, когда на тебя посмотришь. Может быть, это я чем-нибудь тебя расстроила? Скажи! Разговаривай! Глядишь, все еще можно будет исправить, к тому же, не исключено, что свою роль тут сыграло какое-нибудь недоразумение».

Опять я чуть было не заговорил о Ниголе, но… промолчал. Однако не встает ли и сейчас, так сказать, на повестку дня все тот же вопрос: почему я не выяснил до конца наши взаимоотношения? Одно несомненно: тогда жена попыталась бы не так, так этак себя выгородить ложью, по части которой она была на редкость искусная мастерица.

Вирве пожала плечами и удалилась в спальню. Что она там делала, я не знаю, но вроде бы слышались всхлипывания. Однако, если она действительно плакала, то и это могло быть фальшью.

Но слушай, слушай же, мой маленький невинный младенец Микк, что было потом. Моя жена разыграла свой последний козырь. Она стянула с себя платье и, полуголая, появилась на пороге спальни, поманила меня рукой и страстно прошептала: «Иди сюда, Арно, я хочу поговорить с тобой!»

Она была уверена, что именно этот прием подействует на меня сильнее, чем все остальное, и она была права: все мое существо пронзила жаркая струя, а левая рука вновь начала дрожать. Никогда прежде не казалась мне Вирве такой соблазнительной, как в этот момент. Но… Поверь мне, мой друг, я продолжал неподвижно сидеть за своим столом. Этот красивый рот целовал другой, это красивое тело — лапали чужие руки!

«Иди! Иди! — позвала она снова. — Иди же, наконец!» Но я не двигался с места. Ведь не исключено было, что сорок восьмая страница — далеко не все, ведь это могло происходить еще и прежде, повторяться и, может быть, не один год.

Вирве исчезла в спальне, я и на этот раз также не знал, что она там делала. Но если вообще что-нибудь делала, то в полной тишине.

Начиная с того весеннего вечера квартира, где мы жили, сделалась еще тише. Теперь мы не разговаривали уже и о необходимых вещах — их считали само собой разумеющимися. Прежде молчал я один, теперь молчали мы оба. Расстроенная Марта ходила едва слышными шагами, то и дело пытливо на нас поглядывая, и, наверное, готова была хоть вовсе расстаться со своим пупом, лишь бы только разведать причину нашего молчания. И еще одно обстоятельство не могло не броситься в глаза даже и совершеннейшему слепцу: госпожа Тали возобновила свои прежние повадки — ходила в кафе, принимала гостей, опаздывала на обед и ужин, являлась домой поздно, а по утрам и вовсе не показывалась. Я — хоть был, хоть не был, на меня и внимания не обращали.

Д-да-а, гордый дух милой Вирве получил тяжелый удар. То, что прежде я у нее вымаливал, как подаяние, то, что мне отпускали порционно — это самое она предложила мне сама. А я оттолкнул эту жертву, словно самозваный и свежеиспеченный король. Нет, такое унижение мне могли бы простить лишь в том случае, если бы я вновь обратился в прах. Но и тогда прощение могло быть лишь показным.

Я чувствовал себя совершенно одиноким и уже готов был спуститься со своего трона. Сделал… сделал, чего не должен был делать.

«Какой великолепный сегодня день!» — сказал я однажды за обеденным столом. Эта фраза вырвалась и для меня самого неожиданно. Очень возможно, я действительно был настолько воодушевлен прекрасной весенней погодой, что испытывал потребность разделить с кем-нибудь свои чувства — все равно с кем.

Вирве не ответила ни слова, вскоре она поднялась и ушла в свою комнату.

Поди знай, насколько спустился бы я со своего шатающегося и скрипевшего трона, воздвигая который… переоценил свои силы, если бы на горизонте не возник не кто иной, как Ханнес Ниголь.

«Видел сегодня Ниголя», — сказал я Вирве так… мимоходом, словно бы между прочим.

«Ну и что с того?» — Жена бросила на меня вопрошающий взгляд, однако он был совершенно холодным и безразличным.

«Ничего, — постарался я ответить так же спокойно, как она спросила. — Он опять в Таллинне».

«Опять в Таллинне… — Вирве подняла брови. — А когда же это он еще был?»

Тут-то и пронзил меня электрический ток в добрых несколько вольт: вот он, наконец, наступил, словно самим Богом посланный момент, когда Арно Тали мог окончательно рассчитаться с Вирве Киви! Гм… «А когда же это он еще был?» Все равно… — мелькнуло у меня в голове, — что бы я сейчас ни сказал, потом я так или иначе стану жалеть об этом.

«Он был в Таллинне, когда Невидимая рука отвела тебя к нему в отель «Централь». — Я старался говорить как можно спокойнее, но насколько мне это удалось, судить не берусь; весьма возможно, я говорил слишком громко, потому что выталкивал из себя слова, как из-под пресса. «Что? Что?» — Госпожа Киви побледнела и, прикусив палец, отступила от меня на два-три шага. Удивительно, что бледность поначалу возникла у нее только, и именно, в подглазьях и лишь затем распространилась по всему ее розовому, как у девушки, лицу. Странно, продолжал я рассуждать, что половые излишества отнюдь не скоро меняют лицо женщины… если при этом она живет трезвой и здоровой жизнью. Все, что говорили об этом предмете некоторые мужчины, было пустой болтовней. Вирве в тот раз можно было дать года двадцать два, не более, хотя ей уже было под тридцать».

«Ты сумасшедший! — прокричал красивый рот Вирве некрасивые слова. — У тебя фантазия умалишенного! Ты и сам не знаешь, что говоришь! В Сеэвальди [51] твое место!»

Примерно так… и еще покруче… чего я не хочу повторять — и все это вперемешку с площадной бранью.

Затем она ушла в свою комнату. А я стал потихоньку паковать самые необходимые мне вещи, чтобы поехать в клинику «Тарту», где меня должны были разрезать на куски, затем вновь сшить их воедино и составить нового человека. Так, во всяком случае, я написал в официальной бумаге, которую подал в школьное управление. Поэтому я и околачиваюсь тут, хотя занятия в школе еще не кончились. Странно, что ты до сих пор не поинтересовался, почему и каким образом я очутился здесь именно в это время.

— Что же будет теперь? — спрашивает Леста тихо, почесывая свой трясущийся, слегка обросший подбородок, серебряные нити делают это дрожание особенно заметным.

Возникает весьма продолжительная пауза. Даже Якоб Лейватегия, тот, который там, внизу, не отвечает на заданный вопрос. Не отвечают на него и легкие кучевые облака, те, что там, наверху, принимают различные очертания — то богов, то дьяволов. Однако оттуда, сверху, словно бы доносится приглушенная мелодия скрипки. Неподалеку скрипит на ветру какое-то больное дерево. Лесная пчела перелетает с цветка на цветок, но почему-то некоторые то тут, то там пропускает, не трогает. Выбирает. Стайка ласточек со щебетом проносится над головами умолкнувших друзей, а на соседнюю с Якобом Лейватегия могилу словно бы ссыпается откуда-то ватага воробьев.

— Что же теперь будет?.. — Арно Тали тяжело вздыхает. — Теперь будет то… ну, то, что я ни на час не должен оставаться один. Пойду к тебе, отправлюсь в гости к Тоотсу, ткнусь своей больной головой в колени Тээле… Знаешь ли, как я теперь смотрю на Тээле? Как смотрел на мою мать. Может быть, пожалуюсь на свое горе и невзгоды. Как все же может человек упустить из рук свое счастье… счастье своей жизни! Очень возможно. Вирве все же права, что мое место в Сеэвальди. Поначалу я, конечно, прилеплюсь к тебе, как смола к коже. Прекрасное сравнение, не правда ли? Знаешь. Микк, я не пьяница, но сейчас и впрямь готов порядком накачаться, чтобы хоть ненадолго забыть весь этот бред.