Александр II, или История трех одиночеств - Ляшенко Леонид Михайлович. Страница 18
Начиная с 1854 года в империи наступила эра «рукописного безумия» — на публику обрушилась лавина как подписанных, так и анонимных записок, авторы которых внимательно анализировали положение в стране и страстно критиковали правление Николая I. Одним из зачинателей рукописного жанра в публицистике 1850-х годов стал историк М. П. Погодин, пустивший по рукам свои «Письма о Крымской войне». «Медлить нечего, — говорилось, в частности, в них. — Надо приниматься и вдруг за все: за дороги... за оружейные, пушечные, пороховые заводы, за медицинские факультеты и госпитали, за кадетские корпуса и торговлю, за крестьян, чиновников, дворян, духовенство, за воспитание высшего сословия, да и прочие не лучше, за взятки, роскошь, пенсии, аренды, деньги, финансы, за все, за все».
С этими «Письмами...», появившимися в конце 1854 года, успел ознакомиться император Николай I, который нашел в себе мужество объявить их автору благодарность и признать, что снизу, оказывается, иногда видно лучше, чем сверху. С публицистическими записками Кошелева, Самарина, Валуева, Мельгунова, Кавелина, Чичерина и другими знакомился уже новый император — Александр II 20. Он соглашался с их основными выводами, но, думается, ему было горько оттого, что он ничем не может защитить память отца. Действия в стиле небезызвестного полковника Скалозуба ему претили, а по существу возразить авторам записок было нечего.
«Наследство» нашему герою досталось действительно тяжелое: сбившаяся с ритма система управления государством, финансовый кризис, неразбериха на транспорте, брожение в обществе, разраставшиеся слухи о «воле» среди крестьянства, а главное, проигранная, но неоконченная война. К войскам Англии, Франции, Турции в любой момент могли присоединиться армии Австро-Венгрии, Швеции, Испании и даже Сардинии. Кроме папы римского, которому проявление миролюбия положено по статусу, только Неаполитанское королевство обнаружило дружеское расположение к России и то лишь потому, что боялось экспансии Франции и готово было поддерживать тесные контакты с любым ее противником. Международная изоляция страны, угроза низведения ее до уровня второстепенной державы — вот что являлось наибольшей угрозой для Петербурга, сильнее всего било по самолюбию властей и общества.
Однако поначалу и в этих грозных условиях Александр Николаевич не собирался складывать оружия. 28 августа 1855 года русские войска оставили южную часть Севастополя, взорвав пороховые склады и затопив последние корабли Черноморского флота. 349-дневная осада города закончилась, унеся более 100 тысяч жизней россиян. В ознаменование героизма защитников города была выбита специальная медаль, а военнослужащим — защитникам Севастополя — месяц осады был засчитан за год службы. По распоряжению нового самодержца в Николаев прибыли великие князья Константин и Николай Николаевичи, а 13 сентября 1855 года — и сам император вместе с братом Михаилом. В тот момент, когда англо-французский флот курсировал под Одессой, а десант союзников высадился под Очаковом, Александр II прибыл в Крым, чтобы ознакомиться с положением дел и принять окончательное решение о дальнейших шагах руководства России. Проще говоря, монарх размышлял о том, есть ли смысл продолжать Крымскую кампанию. Именно эта поездка убедила его в полной невозможности не только выиграть, но и просто продолжать войну.
В очень непростых условиях, сложившихся в начале его царствования 21, Александр Николаевич держался уверенно и внешне спокойно. Американский дипломат А. Уайт так характеризовал российского монарха: «Он был высок, как все Романовы, красив и держался с большим достоинством, но у него гораздо меньше величественности и полностью отсутствует неуместная суровость отца». Может быть, Александра II поддерживало предчувствие близких, пусть и трудных, но необходимых стране перемен? А может быть, он радовался тому, что лед безгласия и бесправия общества трещал и начинал ломаться? Чувствовал это не только монарх. Очевидец событий, происходивших в середине 1850-х годов, свидетельствовал: «... отъявленные крепостники готовы были согласиться на большие пожертвования и на всякое, самое для них убыточное прекращение крепостного состояния, лишь бы освободили их от страха, возбуждаемого в них возможностью провозглашения вольности при вторжении врагов в наши пределы». В скобках заметим, что подобные настроения быстро испарились у помещиков после заключения Парижского мирного договора между Россией и воевавшими с ней союзниками.
Передовая часть общества тем временем внимательно присматривалась к новому монарху, ожидая от него, как это обычно бывает при переменах на престоле, чего-то чудесного и сверхпрогрессивного. Кое-кому взошедшее «светило» виделось при этом совершенно без темных пятен. «На Александра Николаевича, — писал известный либерал-западник К. Д. Кавелин, — нельзя смотреть без участия и сожаления... Он исполнен лучших намерений (интересно, откуда Кавелин мог это знать? Или он просто на это надеялся? — Л. Л.) и держит себя очень хорошо... Любовь к царю растет видимо... Признаюсь... что доброта и чистосердечие царя и меня начинают побеждать и привязывать к нему лично». Кавелину вторил глава семейного клана славянофилов С. Т. Аксаков: «Мы на каждом шагу видим, что государь хочет правды, просвещения, честности и свободного слова... Едва веришь, что наступает время, в которое честному человеку можно будет говорить без страха».
Наивно было бы предполагать, что грядущие перемены совершенно не страшили Александра II или что у него имелся готовый и подробный план глобальных преобразований. Проблема крепостного права была слишком сложной, чтобы к ее решению можно было относиться без опасений. Да и чисто политические вопросы, особенно установление диалога между властью и обществом, являлись для империи проблемами абсолютно новыми. Вообще-то этот вопрос был не менее назревшим, чем отмена крепостного права, но к его решению до Александра II никто из монархов так и не пытался приступить. Однако новый самодержец верил в себя и в Россию, в конце концов, он просто не имел возможности отступить, выбрать какие-то менее радикальные варианты решений. Его долг главы нации призывал действовать осмотрительно, но смело и быстро. Трудности, как известно, ломают слабых, сильных же заставляют с утроенной энергией бороться с ними. Россию же никто и никогда слабой не считал.
Монарх в России больше, чем монарх
Автор прекрасно сознает, насколько неуместны в историко-биографических книгах академические отступления, неизменно пугающие читателя специальной терминологией, суховатостью стиля и вообще ломающие своим многоумием ткань повествования или, если брать наш случай, рвущие нить разговора. Осознавая все это, автор тем не менее полагает, что порой отступления совершенно необходимы для лучшего понимания эпохи в целом и отдельных ее сюжетов в частности. Единственное, чем он может немного порадовать читателя, а заодно и успокоить свою совесть, заключается в том, что противники подобных отступлений спокойно могут пропустить их, следя за перипетиями судьбы нашего героя. Внимательные же, тем более дотошные читатели увидят, что отступлений в нашем разговоре встретится всего лишь три, и каждое из них будет, по возможности, небольшим.
Проблема «Монарх как психологическое и теологическое явление» — слабо разработана и в психологической, и в философской, и в исторической литературе, а потому нам ничего не остается, как погрузиться в мир «голой» эмпирики. Дли читателя это может быть даже более интересным, поскольку историческая практика чрезвычайно богата, занимательна, поучительна, несмотря (а может быть благодаря) своей дву-, а то и трехзначности. Человек, любящий и привыкший размышлять над историческими событиями, проводить временные параллели, искать замысловатые аналогии, всегда отыщет в историческом материале подтверждения своим раздумьям и построениям. Правда, его оппоненты с необыкновенной легкостью проделают то же самое, но ведь в споре рождается не только истина, но и происходит становление нас самих, как людей мыслящих. Поэтому давайте думать и спорить...