Александр II, или История трех одиночеств - Ляшенко Леонид Михайлович. Страница 20

В XIX столетии события жизни царя не только продолжают пониматься и оцениваться по образу и подобию земной жизни Христа, но и начинают праздноваться в церквях, отмечающих эти события (рождения, совершеннолетия, женитьбы, рождения детей, дни ангела и прочее) торжественными молебнами и проповедями. Сакрализация монарха захватывала самые разнообразные сферы жизни страны: государственное управление, национальное самосознание, богослужение, культуру. По словам одного из исследователей, «... сферой приложения сил искусства и мысли был, в первую очередь, дворец, игравший роль и политического, и культурного центра... и храма монархии, и театра, на котором разыгрывалось великолепное зрелище, смысл которого заключался в показе мощи, величия, неземного характера земной власти...». Следует отметить, что монархов восхваляли не потому, что они были тщеславны, и не потому, что восхваляющие желали добиться для себя каких-то благ (вернее, не только поэтому). Как заметил французский историк Ф. Блюш: «Фимиам — средство национальной, а не только королевской пропаганды». Великолепие царского дворца, блеск царского двора являлись одним из непременных условий возвеличивания нации и государства.

Религиозный взгляд на власть коснулся, естественно, и военных событий первой половины XIX века. Отечественная война 1812 года пропагандировалась Церковью и воспринималась народными массами, как продолжение извечной борьбы Христа и Антихриста. Разговор Александра II со знаменитым проповедником Иннокентием о Севастополе уподоблялся беседе Христа с Моисеем и Илией о Голгофе на Фаворской горе. Примеров подобного перенесения религиозных сюжетов на абсолютно мирские события можно привести достаточно много. Все они, однако, будут говорить об одном и том же — об укоренившейся привычке Церкви и россиян видеть в монархе Бога или, в крайнем случае, Сына Божия.

В создании и предощущении грядущего помазанничества воспитывались и наследники российского престола. Возможно, не богословские хитросплетения и не уроки закона Божьего, а беседы с глазу на глаз царя с наследником из века в век формировали некую идею монархии, идею особого русского царства. Мы вряд ли сможем восстановить во всей полноте такие доверительные беседы, но тезисной расшифровке они, на наш взгляд, вполне поддаются. Речь, видимо шла о том, что монарх смертен, но бессмертна идея монархии. Ради этой идеи, объединяющей нацию, люди готовы пойти на многие жертвы и подвиги, а потому монархия более абсолютна, нежели монарх. Самодержец царствует, то есть царит. Возможно, есть политические деятели более способные, но им не дано стать незаменимыми. Поэтому император и вынужден постоянно заботиться о славе, чести, репутации как своей, так и страны в целом, ведь эти понятия относятся не только к нему лично, но и к спасительной для государства идее монархии. И не только к ним, но и к единственно истинно христианской православной религии.

Он должен помнить, что любое проявление им чувств удесятеряется в глазах окружающих: вспыльчивость превращается в царский гнев, награда — в царскую милость, решение — в царскую правду. Искушение монарха гордостью, к счастью, смягчается христианством, ведь Божественное право налагает на него свои нелегкие обязанности. Император должен быть немногословен; он знает, насколько значительны его слова, и никогда не злоупотребляет речами. Современники сумеют понять каждое его слово, каждую интонацию, оценят короткие замечания монарха. В глазах же будущих поколений он останется своими деяниями и тем, как его изобразят современники событий, насколько поймут его и оценят.

Он обращается к прошлому не для того, чтобы избавиться от него, но чтобы отвести грядущие бедствия, сохранить память о династии и стране, выстроить преемственное будущее. Только для императора существует постоянная живая связь между прошлым и будущим и на этом строится его политика. Наверное, неправильно было бы после всего сказанного сомневаться в искренности слов Александра II, обращенных им в ноябре 1861 года знаменитому канцлеру Пруссии Бисмарку: «Во всей стране народ видит в монархе посланника Бога, отеческого и всевластного господина. Это чувство, которое имеет силу почти религиозного чувства, дает мне корона, если им поступиться, образуется брешь в нимбе, которым владеет вся нация». Понимание царя как Отца русского народа и помазанника Божьего, предполагало не только особый эффект, но и особую ответственность монарха перед подданными. Царь, получая власть от Бога, тем самым не только получал санкцию на ее безмерность, но и брал христианские обязательства перед ведомым им народом. Даже в загробной жизни он нес ответственность за все неурядицы во вверенном ему государстве, и именно поэтому имел право на принятие полностью самостоятельных решений.

Положению российских монархов соответствует несколько определений, но одно из них представляется наиболее емким и убедительным — всеобъемлющая патриархальность. Причины удивительной живучести патриархальности заключаются в многозначности самого этого понятия. Оно является и исторической категорией, заключенной в определенные хронологические рамки, то есть преходящей, смертной, и содержит в себе некий универсальный смысл, а потому готово к возрождению в любую эпоху. Именно патриархальность в XIX веке (да и только ли в девятнадцатом?), как в частном, так и в государственном отношениях, вызывала в России драматические диссонансы, но она же неизменно восстанавливала гармонию, позволяла власти и обществу совершать необходимое некое нравственное и волевое усилие для установления нового компромисса между ними. Ее естественная замкнутость была притягательна потому, что не оставалась неизменной, пропитываясь духом новой культуры. Иными словами, патриархальность, в глазах многих и многих, являлась именно той прогрессивной постепенностью, по которой так тоскует человек, подсознательно опасающийся безоглядной ломки старого, бега вперед «сломя и очертя голову».

Отметим, что после Петра I традиционные опоры монархии: провозглашение монарха Богом на земле, система дворянской службы — дополняются идеями «общественного договора», «естественного права». Последние говорили о заключении определенного договора между обществом и властью, о гражданском долге или обязанности монарха перед подданными. Однако в России эти теории звучали нарочито туманно, ведь четко определенные условия или обязанности монарха устанавливали бы границы священной власти государя. Тем не менее, начиная с царствования Екатерины II, самодержавие утрачивало грубо-деспотические признаки. Российские монархи были озабочены тем, чтобы не давать повода для обвинения себя в «азиатчине», да и само время заставляло власть менять свое отношение к сословиям и вести поиски путей к установлению новых межсословных отношений. С необходимостью укрепления, обеспечения самодержавия более современной идеологией связано появление таких понятий, как «законная монархия», «народное самодержавие», «истинная монархия». Однако сознание земной вседозволенности и ответственности лишь перед Богом не покидало правителей России. Да и только ли в правителях, в их охранении своего всемогущества было дело?

Первый раздел первого тома Свода законов Российской империи начинается следующим определением: «Россия управляется на твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих... Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». Государь был единственным законотворцем и автором законоподобных распоряжений. Согласно статье 51 Свода законов, «... никакое место или правительство не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной Власти». Иными словами, всемогущество монарха являлось одним из основных законов страны, и властители были обязаны строго его исполнять, если хотели считаться законопослушными гражданами.

Со второй половины XVIII века император, воплощая верховную власть внутри страны, одновременно превратился в одну из главных фигур на европейской арене. Расширение сферы его деятельности, с одной стороны, отвлекало его внимание от проблем внутренней жизни империи, а с другой — заставляло постоянно соотносить экономические системы и социальные структуры России и ведущих европейских государств и анализировать соотнесенное. Иными словами, новое положение империи в Европе заставляло их вновь и вновь возвращаться к мыслям о состоянии собственной страны. Ведь только от верховной власти зависело решение насущных проблем государства, она (эта власть) долго являлась единственной политической силой в империи, способной реально оценивать и регулировать ситуацию в нужном направлении. Признавая за самодержавием превалирующую (до определенного времени) силу, нельзя не отметить ощутимого противоречия: эта сильная и по большей части умная власть имела недоброе обыкновение делать неверные (или неуверенные) шаги в самые критические моменты. Главной причиной такого противоречия было то, что в такие моменты монархи начинали прислушиваться не к здравому смыслу и не к законам естественного развития страны, а к инстинкту самосохранения, к голосу династического интереса. Полное отождествление себя (как династии) и государства начинало играть с ними злую шутку, что печально сказывалось на состоянии империи.