Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич. Страница 29

Петр намечал распорядиться ими сообразно планам своей государственной политики. Считаться с желанием или нежеланием царевен никто не станет, – им самим не дано знать, что хорошо будет. Их маменька царица Прасковья на себе испытала и осознала необходимость подневольного брака и нисколько от того не прогадала, а он, царь Петр, хотя и вызволил племянниц из теремного заточения, но такой воли вовсе им не давал, чтобы они выходили из его подчинения. Они тоже его подданные.

В крепости звонарь каждый час ударял в колокол столько раз, сколько по времени следовало.

– Вот и ладно, что звон хорошо слышен тут, – перекрестилась царица Прасковья, не подумав о том, что звон-то был часовой, а не церковный.

Царевна Анна с приставленной к ней статс-дамой выбрали день и отправились в гостиный двор, что на Троицкой площади, – мазанковый, длинный, с черепичной кровлей и крытым ходом под арками.

– Сбитень!.. Сбитень!..

– Пампушки!..

– А ну, народ ходячий, кому блинов горячих?..

– Бублики-калачики, да сушки-баранки!.. Бублики-калачики да сушки-баранки!..

– Барыня-сударыня, пожалуйте сюда!..

– Господин честной, милости просим!..

– Сбитень, сбитень!..

– Эй, молодка, чего потребно?..

– Меха сибирские… Сафьян казанский… Башмачки козловые, распервейшие!..

– Образа владимирские!..

– Икра астраханская!..

В лавках еды много, но очень уж дорого все. Простому человеку не подступиться.

– Ей-богу, ни за что отдам, уступлю! Для почину, для ради вашей легкой руки… Себе в убыток не пожалею… Барынька-молодайка, у нас брали намедни…

– А вот товар – самолучший товар!..

– Не ходите к нему, господин хороший. У него все лежалое да подмоченное. Пожалте в наш раствор, ваша милость…

– Бублики-калачики…

– Держи, держи!.. Эй!..

Анну оглушило совсем. А тут еще железом гремели, сбрасывая его с подошедшей подводы. Какой-то курносый и конопатый малый дернул Анну за рукав, заманивая в раствор лавки: пожалуйте, мол.

– Смерд поганый! – отдернула она свою руку и так осердилась, что даже кончик носа у нее побелел.

Повязав платочком по-русски голову, коея причесана на заморский манер, взад и вперед сновали разодетые в бархаты и кружева петербургские барыни, отбиваясь руками и крутым словом от не в меру ретивых зазывал. А те загораживали собой дорогу им, наперебой вычитывали, выпевали, выкрикивали длинные перечни своих товаров, клянясь и божась, призывая в свидетели бога со всеми угодниками, что уйдет несговорчивая покупательница, так будет потом каяться день и ночь. Бойкие лавочные сидельцы, едва завидя у себя на пороге любого прохожего, чуть ли не всем телом перекидывались через прилавок в поспешном и подобострастном поклоне, встряхивая промасленными волосами, стриженными под кружок. Гомонят, зазывают, лают – ну как есть брехливые взбудораженные собаки. В одном месте что есть силы ударяют по рукам, в другом – от чего-то отплевываются, как от горечи, – ноги руки, меры, аршины, безмены, гири, весы – все в движении. И взлетают, перепархивают крылатые полотнища легкого шелка, черным ручьем стекает ловко раскинутая штука бархата, гремят сковороды, вьется в воздухе легкий перинный пух.

Оглянулась Анна туда-сюда, а сопровождавшая ее придворная статс-дама словно сквозь землю провалилась. Хотела Анна окликнуть ее, но в этом гаме, грохоте, голошении даже собственного голоса не услышишь. А народ снует взад-вперед непрерывным потоком, оттирает Анну к дверям какой-то лавки, а там благообразный купец с аккуратно подстриженной бородкой учтиво склонил голову и приглашает Анну войти.

Она и не заметила, как переступила порог его лавки. Сразу вывернулся откуда-то расторопный молодец и, скаля в приветливой улыбке кипенно белые зубы, лихо раскрыл перед Анной коробья, коробки, коробочки – и чего-чего только в них нет!..

– Индийский товар… Персидская бирюза… Веницейская работа…

У Анны глаза разбежались. А проворные руки молодца на миг приложат к самому ее уху тонких узоров подвески, жемчужные горошины поднизи коснутся ее разгоряченного лба, на покорных ее девичьих пальцах заиграют вдруг самоцветной искристой россыпью перстни. А тут еще узорчатая паутинка тончайших кружев готова опутать ее враз зашедшуюся стесненным дыханием грудь, в коей радостно замирает сердце. Всех земных и небесных цветов и оттенков развернуты перед Анной шелка, да муары, да бархаты, да парча; раскинуты пушистые меха дивных зверей, а в добавку ко всему этому купец подносит атласную коробочку с искусно вложенным в нее пузыречком, а от того пузыречка исходит неземной сладостный дух. И нюхает, нюхает Анна до того, что вдруг дыхание перехватит, и не может нанюхаться этих нежнейших «вздохов амура», как называет купец духи. На пузыречке и вправду нарисован короткокрылый, пузатенький, задравший вверх голую ножку амур.

Купец себя в грудь кулаком бьет, захлебывается в божбе, ни упокойников отца с матерью, ни живых детей своих, ни себя самого не щадит, клянясь, что нигде во всем Петербурге такого товара днем с огнем не сыскать, даже и у немчишек заезжих.

– Лопни глаза мои… Провалиться на эфтом месте… Не взвидать света белого… Родимец меня расшиби, ежели хоть в одном слове вру!..

И Анна готова ему поверить. «Вздохи амура» кружат ей голову, до сладчайшей приятности щекочут нос.

И она думает:

«Ежели с этаковой вот отделкою тувалет… Да ежели бы вот эти подвески… или нет, эти лучше… Да ежели на ноги легкие туфли такие… А что маменька с собой привезла? Одно старье, да и то чуть ли не домотканое. Чулок и тех путных нет… Перед государем прибедняется, все добро в Измайлове в сундуки поупрятала, нагишом хоть ходи… Любая придворная девка тут наряднее ходит… Эх, маменька, маменька!» – с укоризной мысленно обращается Анна к своей родительнице, и накипает на нее злоба.

А купец, плут-пройдоха, все бередит и бередит молодую девичью душу, как сатана смущает ее. Рад, что некому девицу остепенить да усовестить, что ни матери, ни каких-либо тетушек рядом с ней нет, не думает о том, что она в покупках не властна себе, что зазорно ведь ей, молодой, находиться хотя и в лавке, в торговом ряду, но одной с мужским полом. Ему что! Он знай о своей выгоде только и думает.

Вроде бы Анне и пора уходить, а ноги словно приросли к полу и взгляда не оторвать от такого роскошества. А этот помогающий купцу молодец, – то ли сын, то ли племянник его, нарочно ведь, чувствует Анна, нарочно легонько ей руку жмет, примеряя на ее пальцы перстни. Ухмыляется гладкая, сытая, масляная его рожа и глазом подмигивает.

«Ну, чистый бес!.. Ишь, как вьется!..» – не без некоторой приязни думает о нем Анна.

– У нас многие из самых знатнейших персон… Намедни дочка графа Головкина точь-в-точь самый такой пузырек «амуровых вздохов» испробовали… Ко двору княгини Черкасской товар доставляем… Светлейший князь Александр Данилович Меншиков вельми доволен бывает… – то ли врал, то ли правду говорил купец. – Сами-то вы чьего роду-племени?..

Анна не успела ответить. В распахнутую настежь дверь лавки вбежала статс-дама с раскрасневшимся, озабоченным лицом. Увидела Анну и обрадовалась.

– Слава богу… А я с ног сбилась, искамши вас… Господи, думаю, потерялися… А ну-ка обидит кто…

Статс-дама облегченно перевела дух, опахнула лицо рукой. Услужливый малый подскочил с табуреткой, бережно поддерживая даму под локоток, помог ей присесть.

Анна взглянула на нее, будто иглой уколола, и статс-дама сконфуженно поднялась.

– Ой… простите, ваше высочество…

Тут и сам купец и купчонок его рты поразинули. Думали, заявилась какого-нибудь новоявленного вельможи дочь, – нынче развелось множество этой знати, ан, оказывается.

«Гм… Высочество…»

Купец зыркнул глазами на своего помощника, и тот понимающе мигом вытянулся в струнку, опустил руки по швам, бессловесно замер.

– Ваше… ваше высочество… – елейно пролепетал купец и, не смея утруждать своим недостойным взглядом посетившую его лавку высокую особу, перевел вопросительный взгляд на статс-даму.