Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич. Страница 30
Она торжественно объявила:
– Их высочество цесаревна Анна Ивановна, племянница их величества государя.
Лицо Анны сразу стало надменным, будто окаменевшим.
– Ваше величество… это… высочество… – сбивался купец. – Осчастливьте, ваше высочество… Извольте лишь вымолвить, что вашему глазу прилюбиться изволило… Соблаговолите, ваше высочество… – кланялся он Анне и терялся в догадках: может, нужно в ноги склониться, – кто знает, как в сем случае политичнее поступать. – Митька!.. Давай, завертывай! – быстро приказывал он.
Митька кинулся к прилавку, но на нем было навалено столько, что он не знал, к чему приступаться, чего и сколько завертывать.
На пороге лавочного раствора показался какой-то салоп, и втиснутая в него старуха прошамкала:
– Крестки нательные вноверожденным – почем просите?
– Иди ты отсюда, иди! – замахали на нее руками. До крестков ли?! – редкий на весь гостиный двор случай, когда купец отгонял от себя покупательницу.
Изумленная старуха шепотливо сотворила молитву и попятилась прочь.
Статс-дама выжидающе смотрела на Анну; смотрел и ждал ее приказаний купец. И Анна решилась: пускай все они… пускай и эта придворная тля… присесть еще, мерзавка, решилась!.. Пускай все будут знать, каков царский род!
Вскинула глаза на прилавок и произнесла:
– Самого лучшего. На полный чтоб тувалет… И чтоб поднизь, и на ухи. Вон те, что с бирюльками махонькими, – указала на раскрытую коробочку. – Ну и «вздохов амура» три скляночки… Нет, шесть пускай.
Возвращалась из гостиного двора Анна с большим волнением: как-то маменька к покупкам ее отнесется?.. Неужго пожадничает купить?.. А может, купцы в подарок все принесут, почтут за честь для себя? Вот бы ладно!
И не могла успокоиться, опомниться от нарядов.
И в лавке тоже долгое время прийти в себя не могли, обрадованные благосклонным посещением особы царских кровей.
– Вот оно, счастье-то, подвалило! – радовался купец. – Глядишь, поставщиками заделаемся, кое-кому дорожку ко дворцу перейдем. Счастливый день какой выдался!
А Митька, тот самый, что зубы скалил, подмигивал Анне да с озорства руку ей жал, все еще поверить не мог:
– Мать честная… Высочество! – и крутил головой.
Царица Прасковья от нечего делать доедала пареного в сметане леща, когда возвратилась Анна.
– Ой, маменька, как мне нравится все! – обняла ее Анна за шею и поцеловала.
– Ну, ну, не замай, подавлюсь, – локтем отстранила ее мать, обсасывая рыбью голову.
С минуту Анна приглядывалась, как настроена мать, – будто незлобная. Подсела к ней, прижалась щекой к плечу.
– Маменька, миленькая…
И рассказала ей обо всем: какие в гостином дворе купцы обходительные, какие приглядные товары у них и какую самую малость в одной лавке она отобрала для себя.
– Ну что ж, ничего. Малость можно. Побалуйся с новоселья, – разрешила ей царица Прасковья.
После этого часу времени не прошло – доложили, что прибыл купец. Прасковья велела впустить.
В новой праздничной чуйке явился припомаженный гостинодворец. За ним его Митька втаскивал на горбе большой короб, завернутый в бумагу и перетянутый розовой лентой. Явившиеся земно поклонились и покрестились на образа. Потом, припав на колени, отвесили низкий поклон царице и были допущены до целованья руки.
– Ну-ка, что там, показывай.
Звонко лопнула лента, прошелестела бумага, открывая скрытое в ней. Перед царицыны очи перво-наперво был поставлен изукрашенный мелким бисером ларец «с ключиком-замочком, золотым цепочком», с музыкальным звоном при открывании крышки. А в том ларце: поднизи, рясна, бусы жемчужные, бусы яхонтовые, янтарные, первейшей моды обручочки, чтобы их на руку, на запястье надевать с вделанными в них разноцветными камешками-глазками; перстеньки еще там, ушные подвески и броши. Легла к царицыным ногам одна штука голубого, небесного цвета бархата; штука бархата алого; шелка палевые, бирюзовые да лазоревые; мотки с широкими и узкими кружевами, будто не люди, а пауки их плели да ткали, – до того тонки, с пропущенной по узорам серебряной паутинкой; в бумажной коробке туфли, вытканные бисером на носках, – до того легкие, что в них по воздуху только ступать. А на самом дне короба – парча, алтабас. Распахнулись еще коробочки – десять штук – и из них повеяли по царским покоям несравненные «вздохи амура». До чего ж хорошо!
– Все?
– Все-с.
– А еще чего в твоей лавке есть? – каким-то одеревеневшим голосом спросила купца царица Прасковья.
– Еще-с?.. А еще, матушка-государыня, еще какой ваш наказ будет, в един миг перед ваши светлые очи доставим, – угодливо отвечал купец.
– Ну, а почем же, примерно… ну, бархат этот? – спросила царица, ткнув пальцем в штуку алого цвета.
Купец поспешно ответил, и царица от великого удивления даже брови на лоб слегка вскинула. «Скажи ты, дешевка какая! Чуть ли не даром совсем. С московской ценой и сравнить нельзя, – как есть почти даром…» – и тронула бархат рукой, погладила, помяла в пальцах, посмотрела с изнанки. Чтобы еще больше увериться в дешевизне, спросила:
– За все?
Тогда в свою очередь удивился купец:
– Как за все?.. За аршин-с.
У царицы Прасковьи все лицо краской зашлось.
– Да ты что, отец мой, сдурел?
– Никак нет-с… Зачем же-с…
– Да у нас в Москве ни один чумовой и в десятую долю того не запросит. Эка куда хватил!
Купец неопределенно повел плечами, осклабился.
– Так то, может, в Москве…
– А в Москве что ж, по-твоему, не люди живут?.. Ну, а это вот?.. – выдернула из ларца нитку жемчуга.
Купец вымолвил такую цену, что у царицы Прасковьи в ушах засвербело.
– Ой, ой, свят, свят… Да ты впрямь не в своем уме… Чтоб за этакую пустельгу… Да… тьфу тебя, окаянного! Уходи, – махнула она рукой. – Ты, видать, цены деньгам не знаешь. Думаешь, что черепок, что рублёк – одинаковы… Уходи, уходи супостат!
Купец стоял обескураженный. Ради поставки товара лицам царского рода не стал лишку запрашивать, даже малость скостил против всегдашней продажной цены, а царица последними словами поносила его.
– Лихоимец! Креста нет на тебе!.. Какую моду тут завели… На край света забрались, ото всей России отбились…
– Маменька, купите… А, маменька… – тронула ее за руку Анна. – Вон как пахнет-то хорошо.
Царица Прасковья рывком отдернула руку и опять набросилась на купца:
– Забирай в сей же час… Чтобы и духу твоего тут близко не было. Не купец ты почтенный, а тархан, кожелуп. Тебе б только шкуры сдирать.
Гостинодворец повернул ключик, и мелодично пропел замочек ларца. Оторопевший Митька кое-как упихивал в короб добро.
Анна отвернулась к окну и стояла, кусая губы. Купца осенила мысль для ради возможного примирения.
– Может, всемилостивейшая государыня, ради царевны-красавицы соблаговолите от нас, недостойных, в дар в ваши руки принять?
А Прасковье почудилась в его тоне издевка. Она даже побагровела и притопнула ногой.
– Мы не нищие, а цари. Нам твоих подачек не надобно. А за такие твои предерзостные слова приказать надо, чтоб на торгу кнутом постегали, тогда будешь язык за зубами держать. Гриб ты поганый! Ядовитый ты мухомор! Напрочь язык тебе вырвать надо.
Купец едва-едва ноги унес. Митька торопился за ним боясь оглянуться.
А царица Прасковья шумствовала, поучала дочь:
– Что у нас с тобой, казна, что ль, несчитанная?.. О чем думаешь? Сами милостью государя живем… Ишь ты «малость отобрала»! Ну и малость же!.. Непутевая ты неразумная…
– Дядюшка… государь купит мне… Я скажу… – всхлипывала Анна.
– Ага. Купит, как козу облупит. Дожидайся-сиди. Государь сам себе чулки штопает, на покупку денег зря не бросает. У него, знаешь ли, сколь денег на новый город идет? Как узнала я нынче – ахнула. Думала, и ума решусь вовсе… Ну-к тебя, только сонный час мне спугнула… – И царица Прасковья пошла в опочивальню.
Анна долго стояла у окна, колупая ногтями замазку. Холодная, бледно-голубая река текла перед ней с низкими, словно нарочно вдавленными берегами. Начинались сумерки, а сквозь них река, небо и крепость казались не настоящими, а будто нарисованными. Потом стал наползать туман, непроглядной занавесью опустился за окном, и пропал город, будто его и не было никогда.