Эроусмит - Льюис Синклер. Страница 102

Мартин и Леора проснулись навстречу палящему, ослепительному утру, в зелени и багрянце, но мертвенно тихому: проснулись и поняли, что вокруг — чужая, еще не распознанная земля, что впереди — работа, которая в далеком Нью-Йорке казалась увлекательной и радостной, но теперь отдавала запахом морга.

Принесла какое-то подобие завтрака негритянка, которая, перед тем как войти, боязливо разглядывала их с порога.

В шелковом вдохновенном халате вломился из соседнего номера Сонделиус. Если когда-то, сгорбленный и в очках, он показался старым, то теперь он был молод и буен.

— Гей-о, Худыш, поработать нам придется на славу! Дайте мне только приняться за крыс! Инчкеп вообразил, что осилит их стрихнином! Тихий идиот! Леора, когда вы разведетесь с Мартином, пойдете за меня замуж, а? Дайте-ка соли… О да! Выспался отлично!

Накануне Мартин едва взглянул на комнату. Теперь его развлекал ее, как он решил, иностранный вид: высокие деревянные переборки, окрашенные в водянисто-голубой цвет, широкие незаставленные простенки, бугенвилия перед окном, а во дворе нещадный зной и шелест металлических пальмовых листьев.

Над забором двора поднимались балконы многоэтажного китайского магазина и стеклянная крыша «Голубого Базара».

Мартин чувствовал, что из этого экзотического мира должен бы доноситься гомон, но кругом стояла укоризненная тишина, и даже Сонделиус приумолк, хотя не отказал себе в маленьком удовольствии: он пошел вперевалку к себе, облачился в чесучовый костюм, в последний раз служивший ему в Восточной Африке, и вернулся с пробковым шлемом, который тайком купил для Мартина.

В полотняном пиджаке, в пробковом шлеме грибом Мартин принадлежал больше тропикам, чем своим родным косматым северным пастбищам. Но он еще не вкусил до конца радость преображения, как в комнату вошел главный врач острова, доктор Р.Э.Инчкеп Джонс, тощий, но краснощекий, задерганный, торопливый.

— Здесь вам, конечно, рады, джентльмены, но мы так загружены делами, что, боюсь, не сможем оказать вам того внимания, на какое вы, несомненно, рассчитываете, — сказал он с негодованием в голосе.

Мартин подыскивал ответ. Слово взял вместо него Сонделиус. Он стал говорить о своем несуществующем кузене, крупном специалисте с Харли-стрит [83], и объяснил, что им ничего не нужно — только лабораторию для Мартина, а лично для него — возможность истреблять крыс. Сколько раз, в скольких странах доводилось Густаву Сонделиусу улещать проконсулов и уговаривать язычников, чтоб они разрешили ему себя спасать!

В умелых руках Сонделиуса главный врач стал похож на человека; он глядел на Леору так, точно и впрямь находил ее хорошенькой; обещал Сонделиусу, что, пожалуй, так и быть, передаст ему своих крыс, — пусть возится с ними. Впрочем, он зайдет еще раз после обеда и проводит Комиссию в приготовленный для нее дом — Пенритскую Хижину, в безопасном уединенном уголке, среди гор за Блекуотером. Он полагает, миссис Эроусмит (тут он галантно поклонился) убедится, что это превосходный бунгало; и там к тому же трое вполне приличных слуг. Дворецкий хоть и цветной, но был когда-то кашеваром в армии.

Только Инчкеп Джонс успел уйти, как в дверь задубасили и в комнату ввалился товарищ Мартина по Уиннемаку, преподобный Айра Хинкли, доктор медицины.

Мартин забыл Айру, увальня-христианина, который старался некогда спасти его душу, отравляя сладостные часы работы над трупами. Он и теперь с трудом его припомнил. Айра вошел большой и громоздкий. Глаза его, совершенно безумные, лезли из орбит, голос был хрипло-беззвучен:

— Март, старина, здорово, это я, Айра! Я ведаю здесь всеми часовнями Братства Евангелического Просвещения. О Март, если бы ты знал, до чего нечестивы туземцы, как они лгут, и поют непристойные песни, и предаются всяческому пороку! И англиканская церковь дает им погрязать в грехах! Кроме нас, их некому спасать! Я услышал о твоем приезде. Я тут немало потрудился. Ухаживаю за бедными, сраженными чумою неграми и рассказываю им об адском пламени, бушующем вокруг. О Март, если бы ты знал! Сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как невежественные грешники идут без покаяния на вечные муки! Я знаю, ты не мог через столько лет остаться прежним безбожником. Я прихожу к тебе, простирая руки, и молю не только облегчить страдальцам их телесную скорбь, но и вырвать их души из пылающих серных озер, куда бог сил в извечном своем милосердии низвергает тех, кто возводит хулу на его евангелие, возвещенное каждому…

И опять Сонделиус сумел выпроводить Айру Хинкли, не слишком его разобидев, Мартин же только сплюнул.

— Интересно, как угораздило этого маньяка попасть сюда! Час от часу не легче!

До возвращения Инчкепа Джонса комиссия отважилась сделать первую вылазку в город… Научная комиссия — однако они все время оставались неугомонном Густавом, и терзаемым сомнениями Мартином, и непосредственной Леорой.

Обывателям было разъяснено, что при бубонной чуме, в отличие от легочной, в инкубационный период соприкосновение с заболевшим опасности не представляет, если только нет паразитов. Но люди не верили. Они боялись друг друга и еще больше боялись незнакомцев. Комиссия увидела, улицу, вымершую от страха. В окнах белели ставни — горячие дощатые заплаты на стенах; и единственным средством передвижения был пустой трамвай, из которого глянул на них перепуганный вожатый и прибавил ходу, чтоб они не успели вскочить. Бакалейные лавки и аптекарские магазины были открыты, но лавочники боязливо посматривали из темной их глубины, а когда комиссия подошла к рыбному ларьку, единственный покупатель отпрянул в сторону и обратился в бегство.

А раз какая-то женщина — кто она была, так и не выяснилось, — какая-то женщина, простоволосая, растрепанная, пробежала мимо них с воплем: «Мой мальчик! Мой маленький…»

Они прошли на рынок: сотня ларьков под длинной крышей из гофрированного железа на каменных столбах, украшенных спесивыми именами членов Палаты, которые построили рынок, подав голос за выпуск займа на его сооружение. Он должен был бы кишеть веселыми покупателями и продавцами, но нарядные ларьки стояли пустые, только какая-то негритянка отважилась разложить свои веники да индус в серых лохмотьях сидел на корточках перед своим богатством — кучкой овощей. Кругом — пустота, и гнилая картошка, и гонимые ветром клочки бумаги.

Унылая улица, захваченная угольными складами, вывела их к городскому саду, объятому тишиной не сна, но древней смерти.

Кольцом угрюмых манговых деревьев сад был отрезан от оробевшего бриза и томился в жаре — затхлой, безжизненной жаре, от которой горесть притаившейся тишины становилась еще безнадежней. В просвете между злыми манго был виден штукатуренный дом, убранный черным крепом.

— Ходить слишком жарко. Вернемся лучше в гостиницу, — сказала Леора.

Днем явился Инчкеп Джонс с «фордом», в силу своей привычности казавшимся еще нелепей в этом призрачном мире, и повез их к Пенритской Хижине, в прохладу холмов за городом.

Проехали набитым до отказа негритянским кварталом: бамбуковые лачуги и лавки — некрашеные, почерневшие под дождями хибарки, без окон, без дверей; из их глубины злобно глядели на проезжавших темные лица. Со всей скоростью, какую мог развить испуганный шофер-метис, миновали новое кирпичное строение, перед которым расхаживали с ружьями наперевес статные негры-полисмены в белых перчатках, белых пробковых шлемах и малиновых кафтанах, перерезанных белыми кушаками.

— Школа, — вздохнул Инчкеп Джонс. — Мы превратили ее в чумный барак. Там сто больных. Каждый час умирают. Пришлось поставить стражу — больные в бреду пытаются бежать.

Запах разложения тянулся за ними.

Мартин не чувствовал превосходства над человечеством.