Двенадцать подвигов Рабин Гута - Лютый Алексей. Страница 36

Чтобы не участвовать в этом бедламе, я отошел в сторону и принялся горевать, глядя на вихляющих задами местных сучек. Таковых оказалось рядом сразу три, и у всех трех по каждой подпалине на роже откровенно читалось одно: «Красавчик, а не прогуляться ли нам до ближайших кустов, чтобы вместе поклониться нашей собачьей Афродите?» Ща-ас! Держите хвост милицейской дубинкой. Я как только представил, какой временно-пространственный парадокс я с этими маломерками устрою, если еще и здесь детей напложу, так у меня шерсть на загривке дыбом встала и зубы сами собой оскалились. Девочки поняли этот знак, как «пошли на фиг, я сегодня не завтракал», и скрылись за ближайшим углом, обозвав меня самыми нехорошими греческими словами, которые, конечно, по сравнению с нашим матом – писк недельного котенка после лая бультерьера. Но все равно обидно!

Глядя им вслед, я с тоской вспомнил ту самую московскую сторожевую, с которой познакомился в злополучный День милиции, и, в сочетании с мыслями о путешествии к Хирону, мне еще хуже стало. Захотел завыть на эллинскую луну, покусать Немертею или, в крайнем случае, хоть Жомова облаять. Однако делать этого я не стал, а положил голову на передние лапы и попытался найти в новом походе что-нибудь положительное. Сделать это оказалось крайне трудно и, за исключением того, что наш поход можно считать эквивалентом турпутевки в Грецию, которой дома Сене никогда не видать, как собственных ушей, к тому же Пелион, горный хребет в Фессалии, где жил Хирон, оказался не так далеко от Олимпа, как это могло бы быть.

После того как вино перелили из амфор в бурдюки, а Андрюша уложил в колесницу барана и мешок пресных лепешек «а-ля лаваш», торжественные сборы в поход были окончены. Сеня галантно (тьфу, противно смотреть!) подсадил Немертею в колесницу, где уже сидел бедолага Геракл, пытаясь ногтем просверлить дырочку в бурдюке, и тут же отдал приказ отправляться в дорогу. Я специально не двигался с места, давая понять Рабиновичу мое отношение к его затее, и встал на лапы лишь тогда, когда мой хозяин оставил свое место во главе кавалькады и вернулся назад, чтобы позвать меня в третий раз.

Через Дельфы мы пробирались сквозь толпы любопытных греков. Все городское население с самого утра только и делало, что обсуждало поведение необычных чужестранцев вчера вечером и сегодняшнее пророчество Пифии. Уж что про нас говорили, и передать нельзя, а присутствие в нашей компании смазливой титаниды и вовсе превращало сплетни в бред плешивого кота. Пересказывать все эти россказни никакого смысла нет. Скажу лишь, что самой распространенной среди них была байка о том, что мы – элитный спецотряд суперкиллеров, нанятый сверженными титанами для того, чтобы вышвырнуть богов с Олимпа, пока Зевс мотается по бл… В общем, находится в творческой командировке.

По счастью для нас, Немертея этих несправедливых обвинений не слышала, да и вообще вряд ли в тот момент она могла что-нибудь слышать. Польщенная вниманием такой огромной толпы народа, она, подбоченясь, застыла в колеснице и гордо улыбалась, словно Афина Паллада, прибывающая на развалины Трои. Сеня не сводил с нее глаз, а Жомов настороженно поглядывал по сторонам, тщетно ожидая хоть малейшего намека на беспорядки. Однако до самых городских ворот ничего экстраординарного не случилось, и мы спокойно покинули Дельфы, чтобы тащиться к коту под хвост, а точнее, в Пелион к Хирону.

Дальнейшая дорога обделила нас приключениями. В основном все путешествие проходило под непрекращающиеся споры по поводу возможных толкований пророчества дельфийского оракула. Насчет первого пророчества о козле мои менты даже говорить ничего не хотели. Гомер, правда, пытался объяснить, что Афина – это богиня мудрости, а Стикс – река вечности, отделяющая подлунный мир от царства Аида, то бишь бога мертвых, но друзья ему тут же заткнули рот, сказав, что они сейчас поэту, вместо того козла, о скалы рога переломают.

По поводу второго пророчества лишь Ваня Жомов, излишне чувствительный к заявлениям по поводу отсутствия разума, отказывался слушать объяснения. Он горько сожалел, что не заехал тогда Анхиосу в ухо, и ускакал прочь от колесницы, когда Немертея попыталась вспомнить, были ли у Немезиды вообще какие-нибудь дети. Этот факт остался покрыт кошачьей шерстью, а из остальных слагаемых этого пророчества однозначно сошлись лишь на том, что, говоря о приметах прошлого, скрытых туманом, Пифия, конечно же, имела в виду пропавшую дорогу на Олимп.

Из третьего пророчества ни Гомер, ни Немертея и уж тем более Геракл, который тоже пытался принять самое деятельное участие во всеобщей болтовне, почти ничего не поняли. Трое же моих друзей посчитали его явным оскорблением чести и достоинства российского милиционера и горько пожалели, что нельзя привлечь Пифию за такие слова к уголовной ответственности, а бить морду камню, естественно, смысла не имело. Тем более что и морды-то у Пифии никакой нет!

Лишь один трехглавый второгодник из мира мутировавших ящеров, старательно выбирая выражения, попробовал объяснить моим ментам, что это вовсе не пророчество, а лишь деликатная просьба оракула более внимательно прислушаться к двум первым четверостишьям. Его молча выслушали, покивали головами, а потом безапелляционно заявили, что если еще раз «этот трехмордый надувной дебил позволит себе назвать сотрудника милиции идиотом, то ему век придется работать Везувием где-нибудь в районе Галапагосских островов». В лучшем случае – станет курить бамбук на Земле Франца-Иосифа.

Горыныч обиделся и раздулся так, что едва не сломал колесницу. Лишь заступничество Немертеи вернуло его в нормальное состоянии и уберегло экспедицию от безвременной кончины единственного многоместного транспортного средства. Бедным ментам под давлением титаниды пришлось еще и извиниться перед Ахтармерзом, что вновь привело к катастрофически быстрому увеличению объема его тела. На этот раз от огромного удовольствия.

С этой аварийной ситуацией справились просто – Попов пинком согнал Горыныча с колесницы и заставил его ковылять вслед за процессией до тех пор, пока портативно-раскладная керосинка не вернулась в свои обычные размеры. Только тогда Горынычу позволили сесть на место, и путешествие продолжилось своим чередом.

За всю поездку до Пелиона больше ничего необычного не произошло. Если, конечно, считать нормальным явлением то, что вместо обещанных Немертеей двух недель мы достигли предгорий уже на третий день. Подробно это странное явление мог бы вам объяснить Горыныч, и вы полюбопытствуйте у него сами при встрече. Если, конечно, сумеете что-нибудь понять из его слов. Ну, а мне было ясно только одно. Из-за исчезновения Зевса баланс паранормальных сил был нарушен и вселенная эллинов стала претерпевать пространственные деформации под влиянием быстро изменяющейся энергетической оболочки этого мира. То есть, если мы вскорости не найдем Громовержца, эта вселенная либо изменится до неузнаваемости, искорежив таким образом и смежные с ней миры, либо вовсе коллапсирует, что приведет к еще более ужасным последствиям. В общем, конец коту! Гадить по углам больше не будет…

Естественно, подобные заявления Горыныча порадовать никого не могли, и Сеня потребовал ускорить движение, чтобы быстрей отыскать Хирона и вернуть память Гераклу. Однако в этот раз Немертея проявила завидное благоразумие. Она заявила, что до темноты к горам мы не доберемся, а ночью она может не найти дорогу. Пришлось Рабиновичу с ней согласиться. Тем более что после наших блужданий несколько лишних часов кардинально ситуацию изменить не могли. Вся экспедиция тут же устроилась на ночлег, и Сеня, естественно, назначил меня часовым. Диктатор хренов!

Ночь прошла спокойно, а вот утро началось с сюрпризов. Впрочем, это смотря для кого. Лично я перед рассветом уже не спал, а лишь дремал вполуха, выполняя свои сторожевые обязанности, а потому и все случившееся сюрпризом для меня не было. Чего о других не скажешь.

Думаю, было никак не больше шести часов, когда Попова разбудил мочевой пузырь. Он сбегал в ближайшие кустики, как заправский кобель, и попытался снова заснуть, но его пухлые бока отказались вновь укладываться на жесткую постель под ветвями какого-то ужасно пахучего дерева. Андрюша поворочался минут пять, а затем сел, бормоча себе под нос ругательства. Причем сам того не заметил, что бубнит их прямо над ухом Гомера.