Завещание Инки - Май Карл Фридрих. Страница 23

Такое изображение красовалось и на воротах эстансии, к которой подъехали наши герои — доктор Моргенштерн, его слуга Фриц, хирург дон Пармесан и слуга хозяина гостиницы из Санта-Фе.

Рядом с домом имелся корраль для животных, а за ним открывалась большая площадка, обсаженная высокими, с мощными стволами кактусами.

Быки и коровы, привыкшие к воле, словно понимают, а может, так оно и есть, что, если их загоняют в корраль, значит, должно произойти нечто из ряда вон выходящее. И, уверившись в этом, они отказываются подчиняться своим пастухам, а самые строптивые даже угрожают им своими рогами. Но на бунтовщиков есть управа — болас [29].

«Болас» называют метательный снаряд, состоящий из трех свинцовых или железных шаров. К каждому из них прикреплен прочный, длинный и в результате специальной обработки эластичный, как шелковая лента, кожаный ремень. Концы всех трех ремней связываются вместе. Гаучо берет один из шаров в левую руку, правой же, предварительно прицелившись, поочередно кидает два других в животное. Два первых шара увлекают за собой тот, что лежит у гаучо в левой руке, а он, уловив этот момент, придает третьему шару дополнительное ускорение и вращательное движение. Ремни закручиваются вокруг ног быка или лошади (а гаучо обычно метят в их задние ноги), и животное падает на землю.

Лошади и быки панически боятся болас, не меньше, чем лассо. Едва завидев эти шары в руках человека, они начинают с ужасающим топотом носиться вокруг яростно что-то орущего человека. Адская круговерть! Но всегда в стаде находится старый, опытный вожак, который предпочтет подчиниться человеку, чем рвать свои жилы. Вожак первым покорно направится в корраль, а за ним, растерянные, но все же повинующиеся стадному чувству, потянутся постепенно и остальные… Ворота корраля захлопываются, гаучо делает небольшой круг победителя.

Наши путешественники попали как раз к началу такого отлова быков. Для немцев все происходящее было чем-то вроде захватывающего циркового представления, и они следили за ним затаив дыхание. Только заперев ворота корраля, гаучо заметили наконец странную компанию. Гаучо, державшийся среди остальных как старший, выехал немного вперед по сравнению с остальными и, смеясь, воскликнул:

— О небо! Вы только посмотрите, кабальерос, кто к нам пожаловал! Сам сеньор мясник! Неужели вы, дон, вознамерились отрезать что-нибудь у нас? Но должен вас огорчить — все мы тут, как на грех, здоровы и бодры. Так что советую вам спрятать ваши инструменты подальше, целее будут!

Доктор Пармесан был задет за живое.

— Ваши шутки неуместны, ибо вы в моем лице имеете дело с истинным кабальеро! — раздраженно ответил он. — Мои предки жили в старинных фамильных замках в Кастилии и прославили наш род победами в сражениях с маврами, тогда как о ваших никто сейчас и не вспомнит. Перед вами дон Пармесан-Руис дель-Иберио-де-Сагрунна-и-Кастельгуардьанте! Запомните хорошенько это имя, ваша милость!

— Хорошо, хорошо, дон Пармесан, уже запомнил. Но я вовсе не желал вас обидеть. Вы же знаете, что на самом деле все мы здесь относимся к вам, как потомку древнего испанского рода, с большим уважением. Ну простите меня великодушно, если я неудачно пошутил!

— То-то же. Ну ладно. Искреннее раскаяние я не могу не принять и прощаю вас, поскольку мне известно, что вы способны по справедливости оценить мое профессиональное мастерство. Вы, конечно, помните, что при операции по трепанации черепа я применяю не круглый инструмент, как все прочие хирурги, а долото. А если речь идет об исцелении от рака, то, я считаю, не стоит терять время на лечение цикутой, наперстянкой и белладонной, а нужно как можно скорее прибегнуть к экстирпации [30]. Скальпель в руки, и…

— Ради Бога, дон Пармесан, давайте поговорим об этом как-нибудь в другой раз! — взмолился гаучо. — Я и мои парни с большим удовольствием поучились бы у вас, да вот беда — у нас здесь нет хирургических скальпелей. Я вижу, на этот раз с вами прибыли еще два благородных сеньора, по отношению к которым было бы с нашей стороны, я думаю, неэтично углубляться в медицинские проблемы. Могу ли я просить вашу милость представить их нам?

— Сеньоры направляются в Гран-Чако, и мы только что познакомились. Они высокообразованные люди, но их имена… словом, они… трудно произносимы…

— Моя фамилия Моргенштерн, а фамилия моего спутника — Кизеветтер, — сказал приват-доцент. — Мы хотели бы купить у вас четырех лошадей и были бы очень рады, если бы вы предоставили нам такие экземпляры этих прекрасных животных, которые древние римляне называли «суперсум» или «реликвии».

— Ну что вы, сеньор, наши животные — отнюдь не реликвии, но эстансьеро, я думаю, охотно продаст вам нескольких лошадей. К большому сожалению, сейчас его нет, но к вечеру он должен вернуться домой. А пока его нет, здесь всем распоряжаюсь я. Предлагаю вам, сеньоры, чувствовать себя как дома. Сегодня мы собираемся клеймить скот. Если пожелаете, можете принять участие в этом деле.

— Благодарю вас, — ответил ему доктор Моргенштерн, — мы присоединимся к вам с большим удовольствием. Мне лично еще ни разу в жизни не приходилось видеть, как клеймят скот, а тем более участвовать в этом.

— Но сначала я рекомендую вам заглянуть в дом хозяина. Там вас встретит мажордом, — сказал гаучо.

Приват-доцент велел слуге хозяина гостиницы возвращаться обратно в Санта-Фе вместе с лошадьми, и трое путешественников направились к дому хозяина эстансии. Навстречу им вышел приветливо улыбавшийся человек, судя по всему, тот самый мажордом, и радушно предложил пройти в дом.

Хотя эстансьеро при таких, как у него, стадах не мог не быть состоятельным человеком, но тем не менее его жилище выглядело ничуть не более комфортабельно, чем жилище рядового немецкого рабочего, во всяком случае, та комната, в которую мажордом ввел гостей. Стены ее были абсолютно голы. Посреди комнаты стоял простой, грубо сколоченный стол, возраст которого, судя по потертостям и зазубринам на его крышке и ножках, исчислялся не одним десятилетием. Возле стола стояли два стула, похоже, годившиеся столу в дедушки, и несколько традиционных в аргентинских домах низких скамеечек — этот стол, стулья и скамеечки и составляли все убранство комнаты, если, конечно, не относить к нему гитару, прислоненную к стене в одном из углов. Гитара, по сравнению со всем остальным, была хороша, пожалуй, даже роскошна и потому выглядела в этом жилище аскета предметом случайным и чужеродным. Мажордом предложил гостям садиться и удалился на кухню дома, чтобы распорядиться насчет мате.

Мате — это так называемый парагвайский чай, растущий на склонах Гран-Чако. Употребляют его в виде порошка грубого помола, приготовляемого из листьев и стеблей Ilex paraguensis [31]. Маленькую щепотку этого порошка кладут в небольшой сосуд, выдолбленный из тыквы, — калебас и заливают кипятком. Этот чай не пьют, а тянут через специальную тонкую металлическую трубочку, называемую бомбильей. Бомбилья, естественно, сильно нагревается. С иностранцами, впервые пробующими этот своеобразный напиток, случается все время один и тот же казус: они обжигают себе губы и язык.

Все три гостя получили по калебасу с мате. Хирург начал потягивать его сразу, как только взял в руки, но делал он это с большой осторожностью, очень небольшими порциями, на что, к сожалению, доктор Моргенштерн не обратил никакого внимания. Фриц предпочел не торопиться, давно зная, что горячий мате может обжечь рот, Он подумал, что надо предупредить об этом хозяина, но не успел это сделать, и доктор отдал традиционную для всех иностранцев дань мате: несмотря на то, что бомбилья была на ощупь очень горячей, сразу же и резко потянул из нее незнакомый напиток… Что он почувствовал, может представить себе каждый, кто пробовал хотя бы раз какую-нибудь жидкость, подогретую до восьмидесяти градусов по Реамюру [32]. Словом, уже через секунду доктор Моргенштерн обжег себе язык и гортань… С огромным трудом ворочая языком, он простонал: