Крестовый отец - Майданный Семен. Страница 51
Коридорный вертухай сержант Баланюк раскачивался с пятки на носок под доносящийся из камер сквозь дверную броню истеричный лязг мисок и не слышал скрип своих сапог. Гораздо крепче, чем грохот, сержанта донимал зуд.
Ноги в сапогах прели так, что опосля дежурства носки хоть отжимай. А там, где прелость, там и грибок. Второй год Баланюк сражался с грибком с переменным успехом. Залечит, а в другом месте меж пальцами снова надуваются твердые мутные горошины. И ногти всегда желтые и хрусткие, будто сержант Баланюк курит при помощи пальцев ног. И ведь хворь такая срамная, что с приятелями даже неловко как-то обсуждать. А эти мази, что «ящик» рекламирует, изобретены только для похудения карманов.
В двадцать третьей трещат и скрежещут миски четыре. Причем, явно сменяясь, то есть кто-то руководит, и звук идет почти одинаковый, ровный, уже не меньше часа. А вот в двадцать четвертой прописаны слишком горячие головы. Ухнули молотить всем скопом, и вначале у них получалось громче, чем у бодающегося с экскаватором бульдозера, а теперь подустали, халявить начинают, будто звук постепенно приглушают.
А в двадцать пятой… Постой, прежде, при начале концерта, сержант Баланюк и не усек, что двадцать пятая камера отмалчивается. Пойди усеки, когда из двадцать четвертой такой тарарам, что уши вянут.
Коридорный Баланюк ишачил достаточно, чтобы не пропустить эту странность мимо внимания. «Углы» – это вам не общество филателистов, где один собирает марки про космос, а другой – с динозаврами. Здесь если решено тарабанить по тарелкам, то тарабанят все поселенцы.
И ежели в двадцать пятой тишина, значит, деется там нечто совершенно непотребное.
Бдительный сержант отшелкнул запирашку дверного глазка и заглянул. Сначала ничего недозволенного он в камере не углядел. Трутся в душной теснотище граждане преступники, кто кемарит, кто мнется без дела. Ан, не все так просто.
Прямо за обеденным столом расселась четверка и внаглую дуется в карты. А ведь ночью был жесточайший шмон, и, казалось, все недозволенные предметы выметены из камеры поганой метлой.
Можно было начхать, но не так служил сержант Баланюк.
Он по рации кликнул трех ребят на подмогу. И, когда те подгребли, уверено лязгнул засовом и отворил тяжелую дверь.
А четверка за столом совсем опухла от борзости. В камеру явились вертухаи, а картежники типа не замечают или плюют с высокой колокольни. Играют себе, заходят, пасуют, бьют козырем, и все тут. Прибалдев от такой совершенно непростительной наглости, коридорный двинул вперед пресекать безобразие. Однако судьба повернулась раком к сержанту Баланюку и троим вертухаям из группы поддержки.
Скребущий к обеду посуду в рукомойнике с виду хилый тип, вдруг вытерев руки блеклой тряпицей, достал из-за пазухи и направил на гостей черный как уголь «макаров», матово отражающий чахоточный свет ламп. Причем позиция была подгадана так удачно, что даже оставшийся в дверях попкарь не рискнул сматывать, ибо пуля все равно бы догнала.
Игроки тут же отбросили карты, к это оказалось вроде сигнала. Со всех сторон на вертухаев ринулся народ. Бить – почти не били, пинать – почти не пинали. Завалили, скрутили, раздели до трусняка, опутали располосованными простынями и распяли за руки и за ноги на шконках. Как в порнушке.
– Ну че, одевай клифт попкарский, – услышал сержант Баланюк.
– Так вроде западло?
– Ради правильного дела не западло.
– У-гу-гу-у! – задергался распятый сержант Баланюк. Более внятно высказаться ему мешало запиханное комом в рот линялое полотенце.
– А вам че, особое приглашение надо? – кивнул тот, что с «макаром», троим другим подследственным, вытянувшим загодя жребий рядиться под дубарей.
Он явно пользовался авторитетом, и хлопцы стали спешно напяливать трофейную форму.
– Кто у нас по музыке? – командовал вооруженный «Макаровым». – Бери ключи, все замки на тебе! – Тут щуплый тип соизволил обратиться и к сержанту Баланюку:
– Знаешь, для чего мы вас связали? Чтоб вы друг дружку не опустили с досады. Ну, не скучайте.
И вся толпа организованно двинула на выход. С понтом – будто «уголков» четверо липовых вертухаев конвоируют.
Тот, что с «макаром», выходил последним, притормозил на пороге и оглянулся на бьющихся мухами в паутине дубарей:
– Жаль, ребятки, вы нам оружия настоящего не подкинули. А это, – небрежно помахал он «Макаровым», – туфта. Не, гляди! Из хлебного мякиша слепили, чернилами покрасили.
И все, дверь с натужным скрипом захлопнулась.
4
Горячей воды, понятно, не полагалось. Из дырявых жестяных раструбов сеялся студеный дождик. И по этой незамысловатой причине визг в душевой стоял оглушительно аховый. Каждая подруга, будь соплюшка или пятидесятилетняя корова, прежде чем сунуться под холодные брызги, вдыхала поглубже, будто ныряла. Однако, только обжигающе холодная вода начинала барабанить по коже, каждая подруга, будь то пышнотелая девица или дряхлая с обвисшими сиськами-кошелками старуха, не сдерживалась и орала, как трахаемая кошка.
А еще, кроме бессмысленных писков, веселая возбужденная перекличка:
– Люська, дай мыло!
– Отлынь, шалава.
– Сейчас сюда бы мужичка усатого!
– Сама письку почесать не умеешь?
– Мандавошка!
– От мандавошки слышу!
– Не ты – мандавошка, это общая мочалка – мандавошка!
– Зин, а, Зин, потри спинку.
Мыться следовало спешно. На все про все – пять минут. А душей всего десять, а женских душ в кафельную коробку набилось около тридцати. А еще хорошо бы трусы наскоряк простирнуть, и тряпочки специфические, потому что прокладки на халяву не выдают. А еще хорошо бы…
И вот, разом, успели ли девушки смыть мыльную пену с ляжек и хребтов или не успели, из всех труб прекратила хлестать сдобренная хлоркой водица.
– Помывка окончена. Не задерживаться, на выход! – с порога скомандовала еле втиснувшаяся в форму дебелая надзирательница, с головы перхоть сыпется стиральным порошком.
Галдя, будто стая сорок, бабье покорно потекло в раздевалку. Бесстыдно тряся буферами и кучеряшками меж ног. Шлепая босыми пятками по влажному кафелю.
– Зинка, стерва, ты че мое полотенце прихватила?
– Ой, я чуть не околела!
– Люська, хер ты свой бюстгальтер на мою юбку выжимаешь?!
Надзирательница отступила к следующей двери:
– Не визжать! Одеваться быстро! Через минуту построение!
– Наверное, Марфа Петровна, ты от месячных такая сегодня ласковая? – рисково подначила какая-то пигалица.
– Через полминуты построение! – проявила мстительность надзирательница. – Чтоб меньше было времени каждой лярве норов демонстрировать!
Тетки засуетились, кое-как лохматя сырые патлы полотенцами и напяливая со скрипом мокрое белье. На себе досохнет. Пигалица получила несколько тычков от своих же.
– Все, время истекло! – гавкнула надзирательница. – Стройся!
Перед ней тут же выросли успевшие ввернуться в халатики три самые проворные молодухи, следом за ними стал расти хвост.
И ведь какое забавное дело. Стоит любой гражданке Российской Федерации преступить черту закона, угодить в места не столь отдаленные и оказаться без мужского внимания всего на месяц, как гражданка начинает хиреть. И пусть правила гигиены худо-бедно соблюдает, в рванье не ходит, а пропадает что-то внутри, гражданки, гаснет свет. И уже без досье даже не отгадать, сколько ей лет. То ли двадцать, то ли все сорок? Блекнет женское естество.
Надзирательница задумалась буквально на пару секунд, но этого хватило, чтоб первые в строю три бабехи оказались от нее слишком близко. И нет уже наигранного веселья, вместо молодух – три волчицы!
И вот уже одна пахнущая хлоркой рука зажимает рот, чуть не разрывая щеку, другая впилась в косы и опрокидывает на спину, третья выкручивает руку до хруста суставов…
А со всех сторон бесами подскакивают новые девки. И вот уже с кляпом во рту Марфа Петровна прижата к сырому кафельному полу, рученьки завернуты за спину, и на них звякают с пояса Марфы Петровны же сдернутые «браслеты». На ногах тоже кто-то сидит и вяжет их какой-то тряпкой. Все отрепетировано, как в театре имени Комиссаржевской. Даже визг – ни тише, ни громче.