Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович. Страница 90

С утра перенакачанный химией и слезливый, я молчал. Я ждал подвоха. Но более всего ждал (и боялся) доброго жеста; тронь он любого из нас за плечо, тот расплачется.

Тронуть Пыляев в эту минуту не сообразил.

— ... А не пробовали дать взятку — ну тому следователю-милиционеру, что на вас капнул? хоть бы посулили, пообещали ему!

Я пожал плечами: какому милиционеру?

Он смеялся:

— Ну как же так, Петрович! Интеллигентный человек обязан заблаговременно думать, как всучить взятку милиции. Единственная наша теперь защита...

Я молчал: да что же ты, врачишка, меня так мелко спрашиваешь — я разучился думать, я придавлен, я слезлив, но не глуп же! Но, возможно, сам Пыляев был глуп. Никак во мне не заинтересованный, он попросту выжидал. Он ждал. Вместо него работали нейролептики.

Заканчивая разговор, Пыляев пожал мне руку (тронуть плечо, погладить по голове так и не догадался). С важностью в голосе врач констатировал, что психика моя ему в общем и целом уже нравится. Психика мягчеет, хотя и медленно.

— ... Может, и неплохо, что вы здесь. У Зюзина для вас был дом отдыха — а зачем?.. Зато в нашем отделении ход болезни высвечен. Болезнь на виду. Ваша боль сама из вас выйдет.

— Вы добры, — нашел в себе отваги ответить я.

Пыляев несколько вспыхнул:

— А вы слишком потаенны, мой милый. Старенький, а какая целка! До свиданья!..

Обострился голод. (Тоже, возможно, от моих усилий хотеть чувствовать.) Оба солдата умудрялись еду раздобыть, но как? Не знаю. Видел, как они, торопливо жевавшие, выходили из туалета (спугнул их, придя по нужде). С набитыми ртами они прошли мимо меня. Тени, готовые плакать, но жующие. Я настолько оголодал, что пожаловался Пыляеву, и тот заверил меня, что при случае передаст мои слова министру здравоохранения; шутка, — однако в препаратах произошла небольшая подмена, и в тот же день, к вечеру, я вдруг перестал хотеть есть. Только сухость во рту.

В тот день раскололся Шатилов, его койка у самого входа. Грабитель, заодно с ограблением уложивший наповал сонного охранника в подмосковном магазине. Первым же выстрелом. (Теперь мы все о нем знали.) Маруся шепнула, что Шатилов держался три месяца, а выложил все за три минуты. Шатилов и дальше хотел о себе рассказывать, не только про грабежи и единственное убийство: он хотел поведать всю свою жизнь. Когда врач ушел (записав слово в слово — и тут же, небось, звонок следователям!), грабитель Шатилов все еще рвался к общению как к раскаянию. Теперь он рассказывал медбратьям, рассказывал соседям по койке, за ужином рассказывал мне — до такой степени ему, натерпевшемуся, хотелось. Палата все знала, все видела. Нельзя было не увидеть: Шатилов на своей койке сидел среди нас, единственный счастливый и один единственный улыбающийся (уже отменили инъекции, кровь помалу очищалась). Через день он исчез.

Шатилов первым в палату поступил, первым и раскололся, что говорило само за себя: человек не мог им и их препаратам противостоять — белый халат дело знает. Мы, упиравшиеся, лишь тратили время, каждый свое. Следующим за Шатиловым покаялся насильник Вася. Его уже оформляли, то есть избавлялись от него. То есть наскоро, но по всей форме строчили следователям, мол, наш подопечный — ваш подопечный: вполне вменяем, можно судить. Признание врачу не является юридически значимым, его губительная суть, однако, в том, что к врачу, заодно с признанием, сами собой попадают подробности (на какой скамейке поджидал жертву — кто помог? — как помог? — на какой чердак заброшен, допустим, пистолет?). Даже если больной, спохватившись, станет все отрицать — поздно. Когда факты и фактики такой россыпью просеиваются к следователю, ему и признание ни к чему; можно судить. А Вася отрицать и не думал. Вася рассказывал подробности уже сверх. В частности, еще об одном недавнем своем насилии: в парке — насилие из неизвестных. Жертва не захотела огласки. Женщина лет тридцати.

Вася, не он первый, оформлялся, ничуть не сожалея и с улыбкой — с минуты признания человек улыбается стенам, даже медбратьям, так ему легко. Зато Вася, здоровея, уже не хотел, как все мы, на корточках подпирать спиной стену в сортирной курилке. Курил он в углу, сам по себе. Его уже сняли с питания, он смело крал у нас куски припасенного хлеба. Обрек себя на тюрьму, на срок, однако ходил меж нашими кроватями туда-сюда и смеялся — был легкий, как шарик в руке мальчугана, не утаил ничего. Раньше или позже это ждало других, ждало меня.

Когда препараты проникли в подкорку, во сне (в самый пик сновидения) стала накатывать острая к самому себе жалость. Как рыба, я начинал хватать ртом воздух — ух... ух... ух!.. — выныривая из воды мутных захимиченных снов. И наутро хватало отравленности: даже кашу на завтрак мы глотали с той же непреходящей к себе жалостью. Не знаю, кто так системно (Пыляев?) сбавлял или вдруг резко к ночи увеличивал дозы. Иван по-прежнему никого из нас не замечал. Лишь однажды, если не галлюцинация, на возвратном пути из инъекционной в свою палату я увидел Ивана Емельяновича (вернее, его лицо) за стеклянной перегородкой тихого отделения (где Веня). Лицо смотрело на меня. Нет, не следило. Просто смотрело.

Но когда на другой день во время вечерних уколов (все как в полусне) Маруся запоздало меня захотела, ее женская щедрость тоже казалась ее хитростью и его уловкой. В тот вечер коридоры опустели: карантинное опрыскивание, обязательное во всех углах. После укола Маруся попросила — останься, помоги прибраться. Да, Пыляеву она про эти лишние минуты сказала. Пыляева, кстати, уже нет: ушел домой!.. Я подавал ей препараты, она их прятала в шкафы, запирала. Потом вытирали пыль.

Мы убирали ампулы и бились с пылью минут двадцать. И еще минут на двадцать, я думаю, мы задержались. Усадив меня на диванчик (прямо под решеткой — дверь заперта), Маруся со слезой мне выговорила — как так случилось! как же ты, Петрович, умудрился сюда попасть, такой рассудительный и приятный человек?!. Она уверена, она убеждена, что я попал сюда случаем. (Но попал. Вот уж кусай пальцы.) Коснулась пухлой ладошкой моего плеча, шеи. Минута или эти двадцать ее лишних минут были выбраны точно и чутко. Впрочем, я уже каждый день был на сносях — был в столь расслабленно-разжиженном состоянии, что простое и участливое как ты, такой хороший, приятный, сюда попал, пухлая ладошка, плюс легкое объятье тотчас вызвали на глазах обильные слезы. Водянистые, мои или не мои, не уверен. Но слезы. Я спешно поцеловал и уткнулся лицом ей в плечо. Я раскололся. Уже и рот открыл, чтобы начать торопливый, с подробностями, искренний пересказ, вероятно, всей моей жизни. Однако остановился. Инстинкт все-таки заискрил. Насторожило одно неточное ее слово: приятным меня не называли даже в шутку. Этой словесной мелочи (чутье к слову) хватило, и — так взлетает спугнутая птица — я спохватился.

Я легко скорректировал и пустил свой (все еще искренний) рассказ, но не через боль, а поверху: да, одинок и родных никого, — да, старею!

Старею — а с возрастом, как известно, надежды на семью и домашнее тепло все меньше, а в общежитии, Маруся, живут наглые, хочешь не хочешь собачишься с ними, ссора за ссорой. «Сам убить кого-то хотел?» — «Глупости, Маруся! Это я защищаюсь. Во сне защищаюсь от наглых...» — «Как так?» — «А так...» — Я шепотком пожаловался ей, что иногда вечерами прогуливаюсь с молотком в кармане: на случай коридорной драки. Пусть не лезут, дам по балде. А в снах (не в жизни, Маруся) — в снах у меня мечта нож купить. Просто попугать их. Нож бы мне хороший, с перламутром, видный!..

Я остановился. Нехитрого и чуть приземленного объяснения (версия, что и врачам, но в бытовом соусе) ей хватило.

— Ну, ладно. Тогда давай. Только быстро, — сказала она и откинулась на диванчик.

Пока я возился со своими штанами, Маруся спросила, не сильно ли придушили мою кровь химией? — расстегнула белый халат, а с ним и блузку, оголив груди, это чтоб лучше встал, пояснила. Ее щедрое общение со мной, возможно, и не было хитростью Ивана Емельяновича, а просто минутным ее желанием. Работаешь, работаешь — скучно.