Предтеча - Логинов Святослав Владимирович. Страница 14

Преподаватели же находились в бездействии. Исполнять жандармские функции они не хотели, а ничего другого делать не могли. В это время Соколов сблизился с профессорами филологами и юристами, большинство которых было настроено либерально. Особенно сошёлся с Владимиром Спасовичем, с которым был дружен ещё в студенческие годы. Но и либеральная профессура ничего поделать не могла. Оставалось только беспокоиться за друзей, знакомых и учеников, попавших в крепость, и ждать конца событий.

Более всего Соколова тревожила участь Энгельгардта. Его обвиняли в неисполнениии приказа полковника Золотницкого, а это грозило молодому офицеру трибуналом.

Неожиданно спокойно приняла удар Анна Николаевна. Когда взволнованный Соколов прибежал к ней, она сказала лишь:

– Я знала заранее, что так будет. Но раз Саша пошёл на это, то значит, так надо.

Военный суд при Петербургском ордонанс-гаузе признал Энгельгардта виновным в нарушении воинской дисциплины, но от наказания освободил. Сказалась давняя нелюбовь армейцев к жандармам. Энгельгардт был встречен на воле как герой. Ожидали, что его освобождение станет первым звеном длинной цепи. Говорили, что сам государь, отдыхающий в Ливадии, заинтересовался университетским делом и держит руку студентов. Говорили, впрочем, и обратное.

А пока готовилось хотя и запоздалое открытие университета. Вновь профессора пытались отстоять alma mater, доказать попечителю, что нынче приходится выбирать: либо университет без матрикул, либо матрикулы без университета. Но и сейчас ни попечитель, ни министр не стали их слушать. В газетах появилось объявление, что те из студентов, кто хочет продолжать образование, должны подать в канцелярию прошение о выдаче им матрикул. Из полутора тысяч подали прошение пятьсот человек.

Университет был открыт одиннадцатого октября. В этот день, согласно давно составленному расписанию, Соколов должен был читать третьему курсу химию кислородных соединений.

Как всегда университет был осаждён студентами, а полиция держала оборону, пропуская через калитку в железных воротах только тех, кто предъявлял матрикул. Студенты, занявшие весь Биржевой сквер, стояли молча, никто не уговаривал проходивших в калитку, их просто не замечали. Но и среди матрикулистов покорных было немного. Большинство, оказавшись во дворе, тут же демонстративно рвали матрикулы и пытались идти дальше. Сторожа останавливали их и выводили на улицу.

Студенты расступились перед Соколовым, он прошёл мимо них, как сквозь строй. В пустом вистибюле швейцар с поклоном принял шинель, Соколов прошёл в аудиторию. На его лекцию пришло три человека. С каменным лицом Николай Николаевич подошёл к кафедре.

– Темой сегодняшнего занятия является…

А во дворе тем временем события развивались своим чередом. Явились финляндцы и преображенцы; ворота, только что затворённые перед рвущимися в университет юношами неожиданно распахнулись, и студентов погнали во двор силой. Взяли, впрочем, немногих – чуть больше ста человек. Но когда арестованных, переписав, повели со двора, конвоиры были атакованы оставшимися на свободе.

– Все виноваты! – кричали они. – Ведите и нас в крепость!

Ошеломлённые солдаты схватились за оружие. Дело вышло с окровавлением. Шестеро универсантов были серьёзно ранены, но ещё сто трицать человек прорвалось в круг. Всех, и арестованных и самоарестовавшихся отвезли в Петропавловку, а затем, поскольку темница не могла вместить всех, взятых за последний месяц, их переправили в матросские казармы Крондштадта.

Когда Соколов, окончив лекции, вышел на улицу, там уже никого не было, только ветер нёс по брусчатке обрывки матрикул, да валялась растоптанная голубая фуражка.

С этого времени на Биржевой площади больше не было противузаконных собраний. Слишком много народа оказалось в Петропавловских казематах или в Крондштадте. Там продолжались митинги и сходки, там был университет.

Учрежденье же на Васильевском острове производило унылое впечатление. Хотя в списках числилось ещё более трёхсот студентов, в действительности на занятия ходили меньше полусотни. Университет умирал. С середины ноября те из преподавателей, кто не мог мириться ни с поруганием университета, ни с собственной двусмысленной ролью, начали уходить из разорённого рассадника наук. Ушли молодые историки, юристы, филологи: Спасович, Кавелин, Пыпин, Стасюлевич, Утин, Андреевский. На естественном отделении физико-математического факультета в отсатвку подали адъюнкт-профессора Ильенков и Соколов.

Ночь была на изломе.

Луна уже не казалась яркой, но и тени не чернели так беспросветно. Неясная предутренняя серость пропитывала мир. Из окна потянуло влажной прохладой.

Соколов поднялся, прикрыл окно, потом зажёг газ. Яркий свет ослепил его, за окном мгновенно сгустилась тьма. Соколов надвинул на рожок абажур, присел к столу, начал перебирать бумаги. Руки снова нервно дрожали, и не было сил остановить дрожь. Удушающая слабость неестественно сочеталась с сильнейшим нервным возбуждением, требующим непрерывной деятельности.

Соколов открыл в конторке секретный ящик, достал почку бумаг. Сверху лежал черновик его прошения на имя директора института: «Полное расстройство здоровья не позволяет мне исполнять мои обязанности по службе. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство представить об увольнении меня в отставку по неизлечимой болезни.»

Он написал прошение девять дней назад, когда ему было особенно плохо. Казалось, подписывая его, он хоронит себя заживо, и на словах «представить об увольнении меня в отставку» рука его споткнулась, перо брызнуло россыпью мелких клякс, и Соколов, всегда педантичный и аккуратный, не стал переписывать бумагу наново. Не всё ли теперь равно…

Но ничего, он ещё выкарабкается, пятнадцать лет назад он тоже думал, что отставка – навсегда. И оснований тому было не меньше. Из Ливадии, где отдыхал царь-освободитель, прискакал нарочный флигель-адьютант. Сказки будто государь держит руку студентов, рассеялись как дым. Университет был ещё раз закрыт, зачинщики беспорядков – наказаны. Двое студентов: Михаэлис и Ген, высланы в отдалённые области Российской империи, трое – в места не столь отдалённые. Тридцать два наиболее активных участников сходок исключены из университета, ещё сто девяносто два человека оставлены под надзором полиции. Как и предвидел Соколов, среди исключённых оказались самые яркие и талантливые его ученики: Покровский, Тимирязев, Фамицын, Меншуткин – все.

Одновременно была изъявлена царская воля и в отношении мятежных офицеров. Всех наказать не было возможности, поэтому ограничились только теми, кто дежурил около Тучкова и дворцового мостов, направляя офицеров на сходку, и распорядителем, встречавшим их там. Прапорщик Штранден, поручики Семевский и Энгельгардт вновь предстали перед судом. Повинуясь воле августейшего брата, генералфельдцейхмейстер великий князь Михаил Николаевич приказал содержать поручика Энгельгардта на гауптвахте в течение двух недель.

Не так вроде бы и велико наказание, но штраф наложен самим царём, а это значит, что никогда не быть поручику штабс-капитаном, не иметь наград, сколь бы храбр ни был, и не видать повышения жалования, несмотря на радение по службе.

– Плевать! – так Энгельгардт ответил на соболезнования Соколова. – Обожду годик, и ежели государь штраф не смимет, то в отставку уйду. Одно обидно, – Александр рассмеялся, – орденок, Станислава, отняли, а тридцать рублей, что при награждении удерживают, назад не вернули. Скоты!

Этот разговор происходил в новой лаборатории университета, куда Энгельгардт, беспокоясь о прерванных опытах, прибежал сразу после освобождения. После потери публичной либоратории, это оставалось единственное место, где они могли работать. Соколов, до своей отставки, чуть не жил в комнатах, куда было стащено имущество с Галерной, Энгельгардт специально оформился вольнослушателем, чтобы иметь возможность работать. Хотя университет был закрыт, но Соколов, пользуясь своим положением, продолжал посещать лабораторию и проводил туда Энгельгардта. Как повернутся дела после отставки Соколова, они предпочитали не загадывать.