Предтеча - Логинов Святослав Владимирович. Страница 19

Все сорок семь первых членов общества – его знакомые; среди них его лучшие друзья – Энгельгардт, Ильенков; ученики – Алексеев, Меншуткин, Лачинов.

Соколов пролистал оглавления книжек. Здесь даже намёка не было на рефераты зарубежных работ, которыми когда-то приходилось перебиваться им. Всё своё, незаёмное. Большое исследование Энгельгардта и Лачинова, статьи Бородина и Лисенко. Следом идёт статья Менделеева, наверняка, как и десять лет назад, Дмитрий Иванович станет деятельным сотрудником химического журнала. «Соотношение свойств с атомным весом элементов» – ну конечно, любимая тема, – Соколов улыбнулся, с неожиданной теплотой вспомнив бывшего друга, с которым так нелепо рассорился. Смешно, те же самые люди, что когда-то распускали слухи, будто Соколов боится Менделеева, теперь, ничтоже сумняшеся, шепчут, что Менделеев опасается конкуренции Бутлерова и препятствует его переезду в Петербург! От какой дряни порой зависит судьба человеческая…

Завершают третью книжку заметка Петра Алексеева и отдельная рубрика: «Из лаборатории проф. Энгельгардта». Александр осуществил свою мечту: заниматься химией, работать самому и учить других, делать дело безо всяких скидок на российскую отсталость и привходящие обстоятельства. В редких письмах Энгельгардт рассказывал, как ушёл-таки в отставку, как ведёт занятия в Лесном, и как выпестовал свою лабораторию, а теперь собирается перестраивать её, размахнёт аж на два фасада нового корпуса, и «тогда посмотрим, где дела пойдут жарче». И вот – в журнале отчёты о научных работах, выполненных студентами.

Первым делом Соколов прочёл статью о тимолах, потом полез во второй выпуск, поглядеть труды энгальгардтовских мальчиков, но прежде открылась статья Менделеева, и оторваться от неё Соколов уже не сумел. Нет, Менделеев по-прежнему оставлял в стороне вопрос о сложном составе атома, но там, где Соколов заметил лишь отдельные закономерности, Менделеев обнаружил всеобъемлющий закон. Все известные элементы, даже только что открытый Роско ванадий нашли себе место в странной треугольной таблице.

Соколов раз за разом перечитывал рассуждения Менделеева, то и дело встречая собственные мысли, опубликованные когда-то в «Химическом журнале» или высказанные во время дружеских ещё споров с Менделеевым. Последовательно меняться должны не только атомные веса элементиов, входящих в одну группу, но и свойства наиболее характерных соединений. Веса некоторых элементов, в первую руку индия и тория, определены неверно. Ведь это его, Соколова, догадки! И Дмитрий Менделеев великодушно признаёт за ним эту заслугу, когда пишет: «Исследования о кратности атомных весов служили не раз, в особенности для Дюма, Петтенкофера, Соколова и других, поводом к указанию численных отношений между атомными весами элементов, составляющих одну группу, но, насколько мне известно, не послужило для систематического распределения всех известных элементов».

И суть не в том, что Менделеев первым объединил ВСЕ элементы и даже оставил в таблице места для некоторых ещё не открытых, а в том, что он первым формулировал универсальный закон: «Элементы, рпасположенные по величине их атомного веса, представляют явственную ПЕРИОДИЧНОСТЬ свойств».

Теперь можно, подключившись к работе, изменять внешний вид таблицы, уточнять местоположение отдельных элементов, исправлять погрешности; можно, если позволит совесть, доказывать свой приоритет в той или иной частности, но главным останется то, что именно у Менделеева хватило гения открыть закон, который Соколов предвидел и ожидал, но не разглядел, хотя почти ударился в него лбом.

Горьким и радостным выдался октябрьский вечер 1869 года для Николая Соколова. Он жестоко завидовал Менделееву, но в то же время был счастлив, что решительный шаг, наконец, сделан.

Когда-то они с Энгельгардтом взяли эпиграфом для своего журнала фразу Тьери: «Есть в мире нечто стоящее больше материальных удовольствий, больше счастья, больше самого здоровья, – это преданность науке.» Изречение это могло быть эпиграфом ко всей жизни Николая Соколова. А зависть – она пройдёт.

С этого времени Соколов стал мечтать о возвращении в Петербург.

Устроиться обратно в университет он не надеялся, кафедры там занимали Менделеев, Бутлеров и Меншуткин, они были молоды, талантливы и активно работали. Оставалось ждать, что откроются новые вакансии в Технологическом или Земледельческом институтах, в Медицинской академии или ещё где-нибудь.

Тем временем одесская свара вступила в новую фазу.

Александр Вериго, защитивший докторскую диссертацию баллотировался в экстраординарные профессора. Партия ректора, пытаясь помешать избранию, устроила обструкцию, а затем профессора Абашев, Лапшин и Палимпсестов опротестовали результаты выборов. И хотя на перебаллотировке Вериго получил большинство избирательных шаров, но ссороа в учёном собрании перешла всякие границы приличий, и излишне горячий Ценковский был вызван на профессорский суд. Извиняться перед Абашевым Ценковский не стал и подал прошение о переводе в Харьков, куда его давно звали. Следом начал искать себе другое место и Мечников. Новороссийский университет стремительно терял лучших учёных.

Сбылись и мечты Соколова о возвращении в Петербург, но произошло это неожиданным и трагическим образом. Началось «дело о крамоле в Лесном».

Либеральный устав 1863 года был строг в одном: безусловно запрещались любые студенческие корпорации и объединения, а также сходки. Разрешались танцы. И Александр Энгельгардт, исполнявший в Лесном должность декана, получил разрешение на устройство студенческих вечеров с танцами. А явившись на вечер, студенты были вольны танцевать или заниматься чем иным. На танцевальных вечерах устраивались диспуты, обсуждались зажигательные статьи, а во время праздничных обедов (и такие бывали) в открытую провозглашались тосты за революцию и Российскую республику. Декан на собраниях неизменно присутствовал, но мер к пресечению не принимал никаких, лишь иногда добродушно журил, причём не самых радикальных, а всего-лишь самых шумных.

Слава энгельгардтовских вечеринок росла, иной раз, кроме своих студентов, до двух сотен набиралось гостей из университета и всех институтов столицы. Беспорядков не было ни малейших, и, строго говоря, даже устав не нарушался, ведь и оркестр и буфет имели место, значит, собрание было законным, а нигде не сказано, что во время танцев нельзя беседовать о Марксе.

И всё же, когда сведения о сборищах в Лесном дошли «куда следует», приказано было разорить гнездо крамолы, Александр и Анна Энгельгартды, помощник профессора Павел Лачинов и несколько студентов были арестованы и препровождены в крепость. Следствие проводилось поспешно, и так же стремительно закончилось. Поскольку состава преступления найти не удалось, то не было и суда. Был только приговор. Высочайшим указом Александра Энгельгардта, учитывая общее вредное направление его деятельности, сослали под гласный надзор полиции в родовое имени – сельцо Батищево, Смоленской губернии. Анна Энгельгардт и Павел Лачинов были освобождены «по недостатку улик», а все оказавшиеся под подозрением студенты, исключены без права поступления в университеты и столичные институты. «Дело в Лесном» благополучно завершилось.

Власти старались, чтобы оно прошло незаметно, громкий процесс казался нежелательным, поэтому ни одна газета словом не обмолвилась о событиях, и если бы не письма Любавина и Меншуткина, то Соколов бы не скоро узнал, почему перестал писать Энгельгардт. В письмах сообщалось, что химическая лаборатория закрыта, вольнослушатели по курсу химии – отчислены, сам курс прекращён, и что станется дальше – неведомо.

Соколов сидел на веранде своего дома. Неделю назад у него родилась дочь, которую он, в честь Энгельгардта назвал Александрой, и теперь он много времени проводил дома.

– Господин Соколов! Вам депеша! – из-за угла, пыля по земле босыми ногами, выскочил мальчишка-разносчик.

Соколов сунул ему двугривенный, быстро развернул телеграмму: