Удавшийся рассказ о любви - Маканин Владимир Семенович. Страница 7

— Я не знал.

— Да и я не знала. Только с временем понимаешь, что была сволочью.

В маленьком кабинете стало тихо.

Тартасов гмыкнул. Пуская свой баритон вперед, покладисто произнес, поддакнул:

— Да. Жуткое было время.

— Мы все протиснулись, — продолжала Лариса Игоревна усталым, но уверенным в правоте голосом, — протиснулись через этот лаз: через узкое место. И хочешь-не хочешь, мы переменились. Кем ты был и чем ты занимался прежде, в конце концов, осталось уже в прошлом. В пережитом. Уже не так важно... Узкое место. Согласись, оно всех нас поменяло.

— В лучшую сторону — или в худшую?

— Каждого по-своему.

— Я не переменился, — надменно поднял голову Тартасов. (Тупой.)

Она продолжала:

— ... Помню, как все, кто был тогда в моих приятелях, искали работу. Либо и вовсе переучивались. Всем было трудно. Все протискивались. Вот ты, писатель, скажи: зачем время от времени взрослым дядям и тетям надо рождаться наново, а?

Но писателю философствовать надоело: «Узкое место»... «Прежде или сейчас»... Сколько можно?! Мы не на телевидении! — Тартасов (мысленно) уже возмущался. Это в ней цензорша не до конца умерла. Это в ней прошлое булькает.

Цензоры всегда моралисты. Он ли не помнит! Женщина, ночью его ласкавшая, а днем той же недрогнувшей рукой!.. железной!.. Однако вспылить вслух Тартасову не хотелось. Осторожничал.

Откашлявшись, он спросил — ладно! поразмышляем мы после... а как бы все-таки Лялю?

Она промолчала.

— Ну, хорошо, хорошо, пусть не Лялю, а Галю. Скажи Гале, что я с телевидения.

Лариса Игоревна пожала плечами — о чем ты? Ты, милый, так редко выступаешь со своей программой, Чай с конфетой она называется?.. Хоть бы ты новости читал. Или игру какую вел! Угадывал бы мелодию. Пусть бы поутру, но все-таки мелькал бы на экране почаще. Сейчас люди и утренние программы смотрят...

— Я — писатель.

— Она, милый, этого не понимает. Сейчас этого никто не понимает.

— Могу принести ей сегодняшнюю телекассету.

— Вот еще! Такого добра везде полным-полно. Не удивишь!.. Даже здесь есть кассеты. Замечательные, кстати сказать! Кассеты для предварительного просмотра. (Для переборчивых клиентов.) Знаешь ли, какая у твоей Ляли кассета?.. Ого! Тебе нельзя показывать...

— Голая, конечно.

— Только в очках. И пляшет на крыле самолета.

— А самолет летит?

— Да. Самолет летит. Снег страшный валит. Пурга. А она танцует...

— И в очках?

— Да.

— Слушай... Дай-ка мне посмотреть на эти очки.

— Нет, милый. Ты же без денег. Будешь пускать слюни и приставать к ней еще больше... Кассета любительская. Самодельная...

Тартасов хотел оскорбиться, но... но вновь помедлил. (Как-никак жизнь продолжалась.) Он лишь нахмурил брови.

— Сережа. Ты обиделся?

Тартасов молчал.

— Сережа!

Тартасов молчал. Говорить в этот гадкий безденежный миг с бывшей цензоршей не о чем. Да и не было у него сейчас слов. Цензурных... Зато молчаньем и подчеркнутой паузой Тартасов, как известно, умел достать любого визави. (С пользой для себя передать инициативу — перебросить.) Умел молчать минуту. Умел молчать пять...

Лариса Игоревна, вздохнув, встала из-за стола — ладно, Сережа. Ладно. Не дуйся.

И вышла. Чтобы помочь. Пошла-таки попробовать уговорить новенькую.

Увы.

— ... Нет! нет! я видела его! — заартачилась девица. — Я разглядела: он старый и унылый. Козел. Не хочется мне.

Тартасов через стенку отлично все слышал.

— Без денег не сумею. Не захочется... Лариса Игоревна, миленькая, вы же были молодой. Вы же помните, как хотелось, чтобы мужчина был интересный! чтоб смеялся молодо, от души. Чтоб веселил, если уж он без денег! Хоть немножко любить его хочется, — правда?.. Лариса Игоревна, вы уж поймите... прошу вас.

Лариса Игоревна не настаивала. Вдруг тихо с ней согласилась:

— Понимаю.

Вернулась. Стала было подыскивать слова. Но Тартасов ей сразу буднично и спокойно — мол, не пересказывай, все слышал.

Лариса Игоревна села напротив. Не зная, что дальше.

Помолчали...

— Ты как ищешь узкое место?

Она уже спрашивала его об этом. (И забыла.)

Он засмеялся:

— Глазами.

Ей хотелось пожалеть его, но боялась своей же жалости. Боялась протянуть руку и коснуться, скажем, его плеча. Коснись, и вся подтаешь. Глаза первые потекут...

Она предложила:

— Давай вместе?

Но и когда летели узким местом (рука за руку), Тартасов опять закапризничал — что за мужик! все ему не то и не так!

Ветром захлестывало рот, в ушах свистело, а он стал ей кричать. Слова едва разобрать! обрывками! — Поглубже... Спуститься, мол, в прошлое им обоим... Зачем?.. А чтобы по времени отсюда подальше. Чем оба они окажутся помоложе, тем лучше! «Поглубже! Лариса! Слышишь меня — поглубже!» — вопил он, мол, там им будет слаще, там и деревья зеленее! и солнце желтее!.. Вечная мужская жадность, что сродни вечной же их неуверенности.

Тартасов впереди... Еще и дернулся, поймав поток воздуха. Она потянулась руками — а он уже опережал, уже не достать. Поздно... Опять будут врозь, что за человек!

— Сережа! — запоздало крикнула она на самом выходе из узкого места.

Одна в полете, вдруг огорчившись (зачем ей прошлое без него?), она попыталась развернуться и резко приземлилась (привременилась). Оказалась — недалеко. Почти... почти сразу же за узким местом.

Был тот прожитый день, когда Лариса с утра уже обошла (оббегала) две редакции и три библиотеки: все впустую... День за днем поиски. Ни даже мучеником строчек (читчиком ночным), ни бегать клерком — ничего. Ноги устали... Нет мест, уважаемая! Ищи где хочешь.

А место вдруг нашлось. Да, у метро. Все тот же бортик — невысокий забор из гнутой трубы. Присесть и горько думать! (И курить.) Таких сидело на бортике человек десять-пятнадцать. Чего-то в жизни не угадавшие (не нашедшие). Не знающие, куда теперь идти дальше. Тоже люди... В растрепе чувств. Упершиеся глазами (бессмысленно, но твердо) — в траву, в асфальт, в носок туфли...

Сейчас она тоже выкурит, сейчас затянется горестно-сладким дымком. Но... Лариса отбросила сигарету. Встала. Села вновь... Вот так нежданно (вдруг) приходит к нам извне волевое решенье. Да. Да. Она уже не курит. Точка. Не курит!.. Вынув из сумочки, выбросила всю пачку.

Волевое усилие (над собой). Словно бы Лариса сама себе помогла — сама себе велела. Волна торжества... И возникшая (сопровождающая) странная боль: сдавило плечи, грудь, бедра — ее стиснуло. Как будто на нее, на Ларису, надевали сейчас что-то узкое. Как будто робу. Жесткую и, кажется, пластмассовую — не робу, а трубу. И не на нее надевали, а наоборот (относительность наших ощущений) — она сама, своей и не своей волей, протискивалась в довольно узкий и тесный ход.

Понятно: она же находилась как раз за узким местом. В шаге. И теперь, по ходу времени, она его (узкое место) проживала снова. По ходу жизни... Пульс участился, Лариса приоткрыла губы, дыша открытым ртом. Протискивалась в новое время.

Это после узкое место будет ею проскакиваться со свистом, с ускорением. Это после — как по тоннелю. Это после можно будет пронестись через десятилетия назад-вперед с ветерком. И с пощелкиваньем в ушах от внезапной смены давления... А пока что тяжело. Пока что со скрипом... С болью... С обдираньем бедер. С тошнотой.

Подумала (успела подумать) — не я одна, весь люд, все мы, весь город. Протискиваем души. А заодно (необходимость) протискиваем и тела. С трудом дыша... Едва сдерживая тошноту... Как медленен ход времени, когда ты с ним совпал!

Но вот ее бедра, сдавленные, как обручем, отпустило. Лариса Игоревна задышала ровнее. Уже поднялась с бортика, на котором присела. Уже шагнула... первый шаг в новом времени. К входу в метро.

Она — и не она.