Вечерня - Макбейн Эд. Страница 30

— Как заявление! — сказал Хоббс.

Скайлер утвердительно кивнул. Вот в чем дело! Просто кому-то захотелось сказать своей маме, чтоб она не совала нос в его жизнь! Все проще простого. Вовсе не было никакого злого умысла против патера. Никаких дурных намерений. Оказывается, кто-то захотел сделать персональное семейное заявление. Но все-таки...

— А сейчас ты должен сделать заявление в полицию, — сказал Скайлер, — чтоб они поняли, что ты рисовал пентаграмму вовсе не как предупреждение или еще что-то в этом роде. Видишь ли, священник убит, а мы не хотим, чтобы его убийство каким-то образом связали с нашей церковью. Поэтому я тебе предлагаю прямо сейчас отправиться, понимаешь, зайти домой и переодеться...

— А чем нехороша моя одежда? — удивленно спросил Хоббс.

— Да ничем, — сказал Скайлер. — Правда, все на тебе хорошо сидит...

Он не подозревал, что у него получился каламбур.

— ...для сегодняшней церемонии. Но в полиции тебя могут неправильно понять, поэтому иди и накинь на себя что-нибудь такое, чтоб они подумали, будто ты работаешь в банке.

— А я и так работаю в банке, — ответил Хоббс.

Послышался смех среди сидящих. Наверное, смех облегчения. Все, оказывается, не так уж плохо, как представлялось вначале. Юный гомосек поссорился с матерью, ушел к чертям собачьим и в отместку нарисовал символ своей религиозной веры на вратах врага. Он все объяснит полицейским, они поймут и отпустят его восвояси, и вновь каждый сможет использовать право на свободу вероисповедания, вот какая это восхитительная страна — Соединенные Штаты Америки!

До полуночи оставалось четыре минуты.

Хоббс поинтересовался, где находится ближайший полицейский участок, и со своего места позади живого «алтаря» Стенли Гарсиа, который побывал там вчера утром, объяснил, как пройти к 87-му участку. Хоббс еще спросил, можно ли ему вернуться сюда к мессе после того, как он побывает в полиции, но Скайлер напомнил, что с последним ударом часов в полночь двери будут заперты, а осталось уже лишь три минуты, так что ему лучше было бы поспешить! Видно было, что Хоббс покидал церковь с явным неудовольствием. Один из верующих запер за ним дверь и задвинул засов — тяжелый деревянный брус.

До полуночи оставалась одна минута.

Рыжая в серых брюках сидела, плотно сжав колени и наклонив голову.

— Час настал, — произнес Скайлер и дал сигнал подьячим подойти и зажечь свечи. Сегодня помощниками дьякона были две девятнадцатилетние девушки, которых легко можно было принять за сестер, но они не были даже кузинами. Обе — кареглазые, темноволосые, в обычных церковных платьях, только голые под ними, ибо таков был ритуал: после освящения «алтаря» распорядителем помощники дьякона (традиционно это женщины) должны быть освящены дьяконом.

В торжественном молчании девушки — их звали Хитер и Патрис — подошли к «алтарю», присели в реверансе, а потом разделились; одна — налево, другая — направо, туда, где руки Корал сжимали толстые канделябры-фаллосы. С треском и шипением зажглись обе черные свечи, а девушки отступили за «алтарь», где стоял Стенли Гарсиа со ржавыми и почерневшими кадилами в обеих руках.

Девушки зажгли ладан и приняли от Стенли кадила. Держа их за концы коротких черных цепей, они обкурили ладаном вначале «алтарь» и вокруг него, потом направились в средний придел, чтоб наполнить всю церковь приторным запахом. После этого возвратились и вновь встали по бокам от своего дьякона.

Пришло время «Введения».

Само слово произошло от английского средневекового «entrance», древнефранцузского «introit», латинского «introitus». Произносилось не на французский манер, а скорее в рифму с «Sin-Show-It» (Грех-Покажи-Его), как это любили объяснять новичкам большинство верующих. В христианских церквах «Введение» на самом деле было вступлением, началом молитвы и состояло из псалма, антифона, или Gloria Patri. В настоящей церкви дьявола «Введением» являлся короткий вступительный диалог, предварявший похищение невинности и представление дьяволу, которого сегодня ночью будут призывать более страстно, чем обычно. Ритуальное богохульство, которое собирались учинить Скайлер со своими четырьмя помощниками, на самом деле было грубым изгнанием Иисуса и восхвалением сатаны — Daemon est Deus Inversus: Дьявол — это обратная сторона Бога.

Скайлер кивком подал знак дьякону.

Стенли ударил девять раз в тяжелый колокол: три раза — лицом к югу и «алтарю», а потом, поворачиваясь против часовой стрелки, — по два удара в оставшиеся стороны света.

К этому времени воздух посвежел. Скайлер подошел и встал внутри раскрытого угла, созданного обнаженными ногами «алтаря». Обратившись к собравшимся, он воздел руки и изобразил пальцами обеих рук знак козла. По этому сигналу четыре прислужника встали рядом — мальчик и девочка с каждой стороны.

Скайлер произнес по-латыни: In nomine magni del nostri satanas...

Во имя нашего великого бога сатаны...

"...мы стоим перед живым «алтарем».

Ему в унисон и тоже по-латыни повторяли прислужники: «Мы молим о помощи, о владыка, убереги нас от нечисти!»

— Нашему господу, тому, кто создал землю и небеса, ночь и день, тьму и свет, — нараспев произносил Скайлер, — нашему властелину ада, который велит нам радоваться...

— О, владыка, избавь нас от несправедливости! — пели дети.

— Великий сатана, прислушайся к нашим мольбам, — сказал Скайлер, — покажи нам твою ужасную силу!

И все дети пропели: Et tecum. И с тобою тоже.

И все собравшиеоя встали и в возбуждении победно прокричали: «Слава сатане! Слава сатане!»

Детектив Мейер совершенно случайно оказался в дежурной комнате — он хотел посидеть и разобраться с рапортами недельной давности, — как по другую сторону деревянной решетки в дверях комнаты вдруг материализовался белокурый парень в темно-синем костюме в полоску.

— Извините, — произнес он.

— Да? — сказал Мейер, глядя на него из-за пишущей машинки.

— Мне нужен кто-нибудь из тех, кто ведет дело об убийстве священника. Сержант внизу сказал, что я, может, найду кого-нибудь в этой комнате.

— Я этим не занимаюсь, — сказал Мейер и подумал: «Никогда не отказывай добровольцам». — Пожалуйста, проходите. Я — детектив Мейер. Может быть, смогу помочь.

Хоббс отворил решетчатую дверь и вошел в помещение. Судя по тому, как он осматривался, ему наверняка не приходилось раньше бывать в полицейском участке. Он обменялся с Мейером рукопожатием, поблагодарил за предложенный стул, представился и затем сказал: «Я — тот, кто разрисовал те садовые ворота!»

Это, как выяснилось позже, был первый залп, нацеленный в матушку Хоббса, которая — только послушать, как он это рассказывал! — была причиной всех его несчастий! Она виновата не только в том, что он — гомосексуалист...

— Вы знаете, я — голубой, — скромно признался он.

— Ни за что в не подумал, — сказал Мейер.

— Да, — подтвердил тот. — И, конечно же, это вина Эбби, потому что в детстве она одевала меня в девчачьи платья и заставляла носить длинные, как у пажа, волосы...

В этом месте Мейера, все еще не понимавшего, о каких садовых воротах идет речь, угостили длинной историей об ужасных детских годах — более ужасных, чем те, о которых ему много раз приходилось слышать до этого. Разница была в том, что Хоббс описывал себя, как человеческое существо, «не двигающееся ни влево, ни вправо» — надо признать, в большинстве своем гомосексуалисты знают стихи Зондхейма наизусть!

Хоббс упорно продолжал называть свою мать «Эбби», саркастически фыркая при этом, как будто они были добрыми приятелями, несмотря на то, что с тех пор, как она шесть месяцев назад переехала в Калмз-Пойнт, он ее не видел. И не знал, и знать не хотел ее новый адрес или номер телефона. Было очевидно, что он ее презирал и исключительно ее винил за свою нынешнюю жизнь, в которую, между прочим, входило и преклонение перед Дьяволом. Поэтому, естественно, он и нарисовал на садовых вратах Святой Екатерины перевернутую пентаграмму.