Сердце – одинокий охотник - Маккалерс Карсон. Страница 19

– Никак нет, – вежливо возразил Длинный. – С субботы капли в рот не брали. Поиграли в подковы, и все.

Доктор Копленд так ничего и не сказал, и молодые выжидающе поглядывали на него. В комнате было душно, а тишина действовала всем на нервы.

– Вечная у меня морока с их костюмами, – сказала Порция. – Каждую субботу стираю обоим белые костюмы и два раза в неделю глажу. А ты на них погляди! Они и надевают-то их только после работы. Все равно: два дня поносят – и хуже трубочистов. Только вчера вечером гладила брюки, а складки как не бывало.

Доктор Копленд по-прежнему безмолвствовал и не сводил глаз с лица сына. Но когда Вилли это заметил, он прикусил свой куцый заскорузлый палец и уставился в пол. Доктор Копленд почувствовал, что пульс его скачет и кровь стучит в висках. Он закашлялся и прижал кулак к груди. Ему хотелось поговорить с сыном, но он не мог придумать – о чем. В нем поднималась старая злоба, а времени поразмыслить и преодолеть ее не было. Кровь стучала в голове, и он был растерян. Но все трое смотрели на него, и молчание было таким тягостным, что ему пришлось его прервать.

Голос его прозвучал визгливо и самому показался чужим.

– Интересно, Вильям, многое ли ты запомнил из того, что я рассказывал тебе в детстве?

– Не понимаю, о чем ты говоришь?

Слова сорвались с языка прежде, чем он успел их обдумать.

– А о том, что я отдал тебе, Гамильтону и Карлу Марксу все, что у меня было. Вложил в вас всю свою веру и все надежды. И получил в ответ тупое непонимание, лень и безразличие. От всего, что я в вас вложил, ничего не осталось. Все у меня отнято. Все, что я пытался сделать…

– Тес… – прервала его Порция. – Отец, ты же обещал, что не будешь сердиться. С ума можно сойти! Зачем нам ссориться?

Порция встала и направилась к выходу. Вилли и Длинный поспешно двинулись за ней. Доктор Копленд шел последним. Они стояли в темноте у двери. Доктор Копленд пытался что-то сказать, но где-то глубоко внутри у него перехватило горло. Вилли, Порция и Длинный сбились кучкой.

Держа одной рукой за руки мужа и брата. Порция протянула другую доктору Копленд у:

– Давайте перед уходом помиримся. Терпеть не могу, когда у нас ссора. Давайте больше никогда не ссориться.

Доктор Копленд молча попрощался с ними.

– Вы меня извините, – сказал он под конец.

– Я не в обиде, – вежливо сказал Длинный.

– И я, – пробормотал Вилли.

Порция снова взяла их всех за руки.

– Нам просто нельзя ссориться!

Они сказали «до свиданья», а потом доктор Копленд долго смотрел им вслед с темного крыльца. Их шаги, замирая, тоскливо отдавались в темноте, и доктор Копленд почувствовал томительную усталость. Когда они дошли до угла. Билли снова заиграл на гармонике. Мотив был грустный и пустой. Доктор стоял на крыльце, пока они не скрылись из виду в не затихли звуки гармоники.

Потом он погасил в доме свет и в темноте подсел к печке. Но покой не приходил к нему. Ему хотелось прогнать мысли о Гамильтоне, Карле Марксе и Вильяме. Каждое слово, сказанное Порцией, память повторяла громко и безжалостно. Он резко встал, зажег свет и уселся к столу, заваленному книгами Спинозы, Шекспира и Карла Маркса. Когда он читал себе вслух Спинозу, слова звучали красиво и мрачно.

Доктор подумал о белом, про которого они сегодня говорили. Хорошо, если белый сумеет помочь его глухому пациенту, Августу-Бенедикту-Мэди Льюису. Но ему захотелось написать письмо этому белому даже без всякого повода. Даже если бы ему нечего было у него спрашивать. Доктор Копленд сжал голову руками, из его горла вырвался странный звук, напоминавший долгий стон. Он вспомнил лицо белого, когда тот ему улыбнулся в ту дождливую ночь при свете желтого пламени спички, и на душу его снизошел покой.

6

К середине лета у Сингера стало бывать больше гостей, чем у кого-либо в доме. По вечерам в его комнате почти всегда слышался чей-нибудь голос. Пообедав в «Кафе „Нью-Йорк“», он принимал ванну, переодевался в один из своих легких моющихся костюмов и, как правило, больше не выходил.

В комнате было приятно, не жарко. В стенном шкафу помещался ледник, где он держал бутылки холодного пива и фруктовые напитки. Он никогда не бывал занят и никуда не спешил. И гостей своих встречал у двери радушной улыбкой.

Мик любила ходить наверх, в комнату мистера Сингера. Несмотря на то что он был совсем глухонемой, он понимал каждое ее слово. Разговоры с ним были похожи на игру. Но гораздо интереснее всякой игры. Только когда узнаешь что-нибудь новое про музыку, бывает так интересно. С ним одним она могла делиться своими планами. Он разрешал ей переставлять свои прелестные шахматные фигуры. Раз, когда она была чем-то очень увлечена и хвост ее рубашки попал в электрический вентилятор, он вел себя так деликатно, что она даже не смутилась. Не считая папы, мистер Сингер был самый лучший человек, какого она знала.

Когда доктор Копленд написал записочку мистеру Сингеру насчет Августа-Бенедикта-Мэди Льюиса, он получил любезный ответ и приглашение зайти, когда ему представится такая возможность. Доктор Копленд пришел с черного хода и немножко посидел с Порцией на кухне. Потом он поднялся по лестнице в комнату белого. Право же, в этом человеке совсем не было оскорбительного высокомерия. Они выпили лимонада, и немой письменно отвечал на все вопросы доктора. Этот человек отличался от всех людей белой расы, которых доктор когда-либо встречал. Потом он долго размышлял об этом белом. И немного погодя, так как его любезно пригласили зайти еще раз, он опять нанес немому визит.

Джейк Блаунт приходил каждую неделю. Когда он поднимался к Сингеру, от его топота сотрясалась вся лестница. Обычно он приносил бумажный мешок с бутылками пива. Часто из комнаты доносился его громкий и сердитый голос. Но постепенно он успокаивался. Когда Блаунт спускался вниз, в руках у него уже не было пива, и шел он задумчиво, словно не замечая, куда идет.

Даже Биф Бреннон однажды вечером зашел к немому. Но так как он не мог надолго оставить ресторан, просидел он всего полчаса.

Сингер был ровен со всеми. Он сидел на жестком стуле у окна, глубоко засунув руки в карманы, и кивал или улыбался, показывая гостям, что их понимает.

Если у него никого вечером не было, он отправлялся на поздний сеанс в кино. Ему нравилось там сидеть, глядеть, как актеры ходят и разговаривают на экране. Он никогда не узнавал заранее, как называется картина, и, что бы ему ни показывали, смотрел их все с одинаковым интересом.

Как-то в июле Сингер вдруг уехал, никому ничего не сказав. Дверь комнаты он оставил незапертой, на столе нашли конверт, адресованный миссис Келли, где лежали четыре доллара – плата за истекшую неделю. Его нехитрые пожитки тоже исчезли, и комната выглядела очень чистой и пустой. Гости его приходили, видели нежилую комнату и покидали ее с удивлением и обидой. Никто не мог понять, почему он так внезапно исчез.

Сингер провел свой летний отпуск в том городе, где Антонапулос сидел в сумасшедшем доме. Он месяцами мечтал об этом отпуске и о том, как они будут вместе проводить каждую минуту. Он заказал номер в гостинице за две недели и носил в кармане конвертик с железнодорожным билетом.

Антонапулос нисколько не изменился. Когда Сингер вошел в палату, он спокойно заковылял ему навстречу. Грек стал еще толще, но сонная улыбка осталась прежней. Сингер был нагружен пакетами, и громадный грек прежде всего занялся ими. Он получил в подарок ярко-красный халат, мягкие комнатные туфли и две ночные сорочки с вышитыми на них монограммами. Антонапулос тщательно обшарил картонки, нет ли там чего-нибудь еще. Убедившись, что в них нет ничего вкусного, он презрительно швырнул подарки на кровать и больше ими не интересовался.

В большой солнечной палате стояло в ряд несколько кроватей. Трое стариков в углу играли в дурачка. Они не замечали Сингера с Антонапулосом, и друзья уселись в сторонке вдвоем.

Сингеру казалось, что целые годы прошли с тех пор, как они жили вместе. Ему столько надо было рассказать, что руки не поспевали передавать поток знаков. Его зеленые глаза горели, и на лбу блестел пот. Он вновь испытывал такое блаженное, радостное возбуждение, что с трудом сдерживался.